В палатке, при слабом свете походного светильника, Гарсес заносит в дневник кое-какие факты и размышления; почерк у него ничем не примечателен, если не считать слишком длинных горизонтальных палочек на букве «t». Май 1936 года. Путешествие из Танжера через Тропик Рака по пути Серверы и Кироги прошло без особых приключений. Если и дальше будем двигаться в том же темпе, через четыре дня доберемся до гранитной впадины Ийиль, где займемся изучением подземных водных ресурсов и возможностей превращения ее во внутреннее море или по крайней мере в зону для снабжения водой будущих поселений. Что касается самого пути, то карты пока делать бесполезно, поскольку размеры и местоположение дюн очень быстро меняются из-за ветра. Кажется, поверхность пустыни каждый день приподнимается, будто какая-то неведомая сила толкает ее вверх. Единственное, чего мы могли бы сейчас добиться, составляя их, – это утолить свое тщеславие и дать названия эфемерным местам, которые то исчезают, то вновь появляются, поэтому их нельзя увидеть дважды, как, согласно Гераклиту, нельзя дважды войти в одну и ту же реку; они напоминают мне мифические пейзажи из старинных легенд или сочиненных слепцом поэм. А как ориентироваться в неизвестных землях без карт?
Гарсесу не было еще восьми, когда он узнал, что значит просыпаться без родителей, в чужом доме, где единственным утешением служат набитые полки дедовой библиотеки, и с тех пор уверовал в книги, старинные слова и тексты. Могли исчезнуть Троя, корабли, люди, которые ее разрушали и защищали, но навсегда останутся стихи, возрождающие профиль Елены, бронзу щита, лук Одиссея, меткую стрелу, попадающую в замочную скважину. Слова Гомера были зеркалом всех вещей, и недаром с детства преклонялся он перед археологом Шлиманом: Как знать, где наткнемся мы на свою золотую маску Агамемнона – источники воды, питающие обширные пальмовые рощи в низине Лдрар, где наша кирка отроет свой клад?
Светильник уже погас. Неподвижный пурпурный небосвод накрывает лагерь, белые слоистые облака висят над черной землей. Воздух растворяет в ночи последние произнесенные перед сном слова. Мягкие побеги прорастают и наполняют палатки шепотом, выдавая секреты, перечисляя звучные названия деревень, песков и дорог. Мужчина проверяет, лежит ли под мешком револьвер. И больше ничего, только вечная тайна спящей земли.
XVIII
Прижимаясь ухом к подушке, Эльса Кинтана вслушивается в неравномерные удары сердца, которое с удручающей неизбежностью отсчитывает время. Три часа утра. Сквозь треснутое окно комнаты Исмаила виден кусочек неба, напоминающий челюсть. Ей не хочется двигаться, не хочется вновь ложиться туда, где застал ее ночной кошмар, на эти смятые, влажные от пота простыни. Действие происходило в другой комнате, в углу у стены: огромная рука Алонсо Гарсеса обнимает ее за шею, он так возбужден, что не дает ей вздохнуть. Видимо, она действительно царапала стену ногтями, поскольку на пальцах следы известки, но уверена, что не кричала. В зыбкой пропасти сна его лицо так исказилось от удовольствия, что он стал похож на персонаж китайского театра теней, а в какой-то миг – на
Фернандо Руиса Сантамарину. Именно в этот миг она внезапно проснулась и, до сих пор, глотая, чувствует боль в горле. В таком же полуобморочном состоянии она была, когда танцевала с ним в «Эксельсьоре», и тоже не могла вздохнуть, будто ее ударили в солнечное сплетение, или когда он целовал ее у ограды отеля, с силой сцепив пальцы на затылке. Наконец она уснула, и перед ней проносились более простые и безмятежные видения, однако совсем расслабиться она не могла, боясь, что покой в любой момент может обернуться насилием. Страх, рождающий подобные ощущения, теперь постоянно витает вокруг, лишая возможности окончательно прийти в себя. Этот кошмар, потом еще какие-то сны – может быть, чувства таким образом мстят ей?
Она освободилась от воспоминаний о человеке, который разрушил ее жизнь в Испании, но не может забыть страсть, которую он пробудил в ней. Это чувство живет внутри, словно в ожидании, до поры до времени скрываясь. Именно о нем думает она в полутьме комнаты, глядя на оконный переплет и слабый свет с террасы, который по диагонали прорезает воздух и слегка касается ширмы. Есть ли в нем какой-то смысл, кроме тех соблазнов, что по ночам искушают ее? Память тела простирается гораздо дальше, чем воспоминания. Мы не принадлежим никому определенному, не связаны с каким-то одним существом, наши склонности складываются из самых разных желаний, и все они перемешиваются между собой. Страны меняют свои границы, континенты отдаляются друг от друга, реки меняют русла и текут под землей, пока не найдут другой выход к морю. Разве Гарсес не рассказывал по дороге из театра, как буря в мгновение ока меняет облик пустыни? Она надеялась преодолеть любовь, а выходит, просто закопала ее, и та опять начала прорастать, как из семечка, из непонятно откуда возникшего опасного и сложного чувства. Похоже на загнанную внутрь болезнь, или передающийся по наследству старый долг, или жидкость, которая принимает форму сосуда, оставаясь неизменной по составу. Она дотрагивается до шеи, хранящей следы его нежного безумия, когда во сне на несколько секунд он буквально навис над ней, потом приподнимается, берет со столика стакан и начинает пить, но так неуклюже, что отдающая хлоркой вода тонкой струйкой течет по подбородку на грудь. Она злится и в то же время чувствует себя удрученной. Неужели она опять попалась в ту же ловушку? Меньше всего ей хочется снова влюбиться. Это все из-за жары и той странной ночи, думает она, поворачиваясь на другой бок, случайное приключение, и больше ничего.
С тех пор как она перебралась на улицу Кретьен, ее отношение к окружающему миру изменилось. Раньше она старалась находиться с краю, в тени, прижималась к стенам и решеткам террас, хотела спрятаться среди домов и деревьев и ни на что не обращала внимания: ни на себя, ни на свою руку, протянутую к спинке стула, ни на то, что город уже оставил на ней свой след и цвет кожи слегка изменился. Безопасность зависела не от нее, а от того, как воспринимают ее другие. Теперь же, находясь под защитой в этом доме в старом квартале Танжера, она чувствует, что опасность грозит изнутри, исходит от ее разбегающегося во все стороны воображения. Она могла спокойно спать сколько угодно, потому что другие глаза в этот момент не спали, и ощущения ее были искренни и сладостны, рождаясь безо всяких усилий из одной лишь благодарности. Впрочем, речь шла не столько о признательности, сколько о способности воспринять эту заботу, похожую на теплую волну тихой музыки, идущей из самых глубин, – такой звук издают струны, натянутые на деревянное тело старинного инструмента. А что за этой музыкой – неизвестно, и понять это невозможно.
Ей кажется, она ходит по острию меж двух существующих в сознании противоположных миров. Все предметы в доме – словно окна в чужую жизнь: фотография слегка улыбающейся женщина на мосту, будто выныривающей из тумана, поблекший от времени ковер, открытая книга на столике в предрассветный час – и шаги… шаги Филипа Керригэна в соседней комнате; ночью он бродит по дому, не в состоянии уснуть. Почему-то близкое присутствие этого человека, не отличающегося изысканными манерами, даже грубоватого, который тем не менее предложил ей свой кров, не вызывает в ней потребности противостояния, однако его поведение порой удивляет: то он предельно деликатен и любезен, а то подчеркнуто безразличен, прячась от окружающих за презрительной усмешкой. Подобные перепады приводили ее в замешательство, она не знала, как истолковать те или иные его качества и настроения: смущение, когда однажды, столкнувшись с ней в коридоре, он случайно коснулся ее талии, умение избегать в разговоре любых касающихся его подробностей или отрешенное молчание в такси по дороге домой из клуба «Касба» после обеда, во время которого он был чрезвычайно разговорчив. Ей нравились его скромность и постоянная осторожность, умиляла своеобразная форма внутренней защиты, восхищали способность создавать вокруг себя особое пространство и умение концентрироваться. Бывали дни, когда, вернувшись после долгого трудного дня, он закрывался в кабинете, как моллюск в раковине. Иногда оттуда до поздней ночи доносился стук пишущей машинки, иногда он заводил граммофон, и тогда раздавались марокканские мелодии или новая американская музыка, дошедшая сюда из клубов Нового Орлеана через обитающих в Танжере иностранцев: My Sweet, Lady be good… Свет, горящий до рассвета, как маяк.
