Он прищурился. Старик, казалось, затанцевал перед его глазами, а перед мысленным взором Беккера он предстал таким, каким был семнадцать лет назад – с платяной вешалкой в руке.
Намир Бахуд в кухне, одетый в домашние штаны и футболку. Темные курчавые волосы на груди лезут из-за ворота, пробив себе путь через одежду. Его внезапно вспыхнувшая ярость переходит в дикую злобу, вызванную одним присутствием сына. Беккер представил себе и мальчика, который отступает перед отцом, поскольку знает, что его снова станут бить. Снова, снова и снова в непрерывной цепи порок, тянущейся от начала времен в бесконечность.
Намир Бахуд замахивается вешалкой. Он был сильным мужчиной, таким же сильным, как отец Беккера, и таким же высоким. Его лицо кривится в той же презрительной гримасе. Он бьет сына с гневом, граничащим с отвращением. Без ненависти, но с извращенной насмешкой над ним – таким маленьким, юным, наивным и беспомощным.
Однако младший Бахуд больше не беспомощен. Оказывается, он вырос и давно лишился невинности. «Мы выросли, – подумал Беккер, – выросли, несмотря на побои и насмешки. Может быть, мы выросли не прямыми, но мы выросли».
Вешалка обрушилась вниз. Затем Беккер увидел молодого Роджера Бахуда: он перехватил руку отца, возможно, впервые; и изумленное лицо Бахуда-старшего, пораженного сопротивлением сына, затем перекосившееся от ярости. Он стремится вырвать руку. Беккер увидел, что Роджер Бахуд перестал сгибаться перед ударами; увидел, как он выбрасывает вперед кулак, чувствуя резкую боль в костях, ударивших в плоть.
Затем мир перевернулся с ног на голову: отец опрокинулся на пол перед сыном, давшим наконец выход давно копившемуся гневу.
Бахуд-старший сидел спокойно, как каменный, но Беккер больше не видел реального человека. Ему виделся мужчина, лежащий на кухонном линолеуме с решеткой из серых и черных восьмигранников, привычной как обеденное время и такой же гнетущей.
Мужчина на полу изрыгает проклятья, но у него болит челюсть, губы уже начинают опухать, поэтому слова получаются невнятными. Он приподнимается на локте. Беккер увидел, как Роджер Бахуд пнул отца ногой, и тот снова повалился навзничь и снова заговорил с прежней яростью, но уже без презрения.
Затем Беккеру представился Роджер Бахуд с вешалкой в руках. Он разгибает металлический крюк, пока тот не становится прямым как гвоздь. Беккер увидел, как он упал на отца, использовав весь свой вес, чтобы пригвоздить Бахуда-старшего к полу. Его колени прижимают руки отца к линолеуму. Левой рукой он берет отца за горло, а правой загоняет проволочный стилет ему в ухо. Глаза Бахуда-старшего расширяются в неверии, когда он чувствует первое прикосновение холодного металла – неуверенное, ищущее, но решительное.
«Это ты изуродовал его, старик, – подумал Беккер. – Ты научил его жестокости. Каждый учитель мечтает, чтобы ученик превзошел его. Разве нет? Считай, ты добился успеха на этом поприще».
Беккеру слышалось, как Роджер Бахуд кряхтит от усилия, с которым налегает на вешалку. Затем он увидел, что глаза Бахуда-старшего внезапно остановились.
И после этого Беккер впервые увидел лицо Роджера Бахуда – напряженное от усилия, со сжатыми губами и ледяной сосредоточенностью в глазах. Черты этого лица еще смягчены юностью, кожа гладкая, щеки покрывает первый пушок возмужания.
Молодой человек осознает, что он совершил, когда отец под ним перестает биться. На его лице появляется выражение мрачного удовлетворения, затем оно медленно меняется, когда он чуть поворачивается и смотрит прямо на Беккера, как человек, только что отведавший блюда, ставшего впоследствии самым любимым. И губы Роджера Бахуда медленно расползаются в улыбке узнавания.
Торопливо покинув клинику, Беккер сел в свою машину и ехал, пока не уверился, что санитар больше не может его видеть. Он остановился на обочине, распахнул дверцу и попытался успокоить бешено рвущееся из груди дыхание. Улыбнувшееся ему лицо молодого Бахуда, удовлетворенного своим первым убийством, было его собственным.
Черви в банке, которую он не желал открывать, притаившиеся, как он воображал, в темном уголке его сознания, оказались вовсе не червяками, подумалось Беккеру. Это были змеи, и они отнюдь не таились. Они свободно ползали по его душе, свиваясь в противные клубки.
9
Они стали другими. Что-то в них переменилось. Майра не знала, что именно, за исключением того, что это произошло после появления Майера Кейна и уличной схватки. Но, как бы там ни было, они обрели энергию, живость и – слово, казавшееся ей почти неуместным по отношению к дружкам Говарда, некоторую интеллигентность, каких никогда не демонстрировали прежде.
Сейчас они вновь собрались в гостиной на свое очередное еженедельное собрание, это сборище клоунов, некомпетентных и бездарных революционеров под названием «Сионское братство» – шесть комиков, как их воспринимала Майра. Правда, теперь с добавлением Кейна их стало семь, но он никак не подходил под определение комика. Они вольготно расселись на прекрасной мебели ее матери с утонченной цветочной обивкой, словно бабуины на табуретках. Бородавочники на английском чаепитии. Бесчувственные и грубые задницы группы танцующих медведей Говарда безжалостно мяли изящные – и дорогие – парчовые розочки. Мать умерла бы, увидев такое. Нет, не умерла, она взялась бы за дело, поправила себя Майра. Она вышвырнула бы их обратно на улицу, где им самое место. И Майре следовало бы поступить точно так же. Затем схватить Говарда за ухо и отвести в его комнату, чтобы сидел тихо и не высовывался. «Я бы так и поступила, – подумала девушка, – если бы это можно было устроить, не выходя из моей комнаты».
Впрочем, сегодня она могла спокойно выйти и прогуляться перед ними вместо того, чтобы подглядывать в щелку. Они были так возбуждены, что не заметили бы ее появления, их внимание было полностью захвачено самым увлекательным зрелищем в мире – их собственными персонами.
Видеопленка с записью репортажа об их схватке с неонацистами прокручивалась уже в семнадцатый или восемнадцатый раз, но всякий раз они замечали нечто новое, какое-нибудь лишнее доказательство своего мужества и ловкости.
– Как раз в этот момент я дал тому парню по яйцам, – донесся до Майры голос Харта. – Камера отвернула секундой раньше, и это не попало в кадр, но я достал его до кишок. Правда, Винер?
Винер улыбнулся и кивнул, но не сказал «да», что означало: Харт лжет. Говард презирал Харта, и Майра знала почему: он косился на Говарда расчетливым взглядом Кассия, убийцы Цезаря. Было очевидно, что ему страстно хочется стать вождем, хотя у него не имелось для этого никаких задатков и опыта, а только амбиции.
Говард – тоже никудышный лидер, по крайней мере, обладал интеллигентностью и умом. В какой-то степени, подумала Майра. В какой, еще следовало уточнить, поскольку основание «братства» было глупейшей вещью, какую он когда-либо сделал, – за исключением той, что он продолжал в нем оставаться.
– Останови! Вот здесь! Останови! – раздались выкрики в гостиной.
Солину захотелось понаблюдать, как он кого-то бьет. Он был самым странным в компании, этот бедный обездоленный еврей из холмистой Джорджии – деревенщина с менталитетом пня, красной шеей и вечной щепоткой жевательного табака за щекой, который он непрерывно жевал, сплевывая в фарфоровую чашку. Мать убила бы его за это на месте. Майра не могла вообразить, что его заставило считать себя евреем. Может быть, кто-то сказал ему, что люди холмов являются потерянным коленом Сынов Израилевых? Говард, разумеется, с радостью принял его в «братство». Для этого не требовалось справки о национальной принадлежности. Имея в активе «партии» шесть членов – отныне семь вместе с Кейном, – Говард не мог себе позволить разборчивости.
Даже Бобби Льюиса охватило возбуждение. Его прыщавое лицо разрумянилось сегодня больше обычного. Он, как и все остальные, в конце концов потерял отвращение к насилию. Когда-то Майра возлагала на Льюиса большие надежды, поскольку он казался ей почти нормальным человеком. Говард как-то упомянул, что он женат, и у него есть маленькая дочка. Он говорил очень мягко, и в его словах
