морские орудия и готовятся из них обстреливать осажденный город, а пруссаки, возглавляемые Вильгельмом и Мольтке, обязавшиеся соблюдать нейтралитет, одну за другой возвращают «правительству национальной измены» дивизии и целые армии, плененные под Седаном и в Меце, но сохранившие верность Версалю. На сочувствие или поддержку этих армий рабочий Париж, Париж Коммуны никак не мог рассчитывать: навербованные в провинции деревенские парии и наемные вояки, мобили из Бретани не понимали, да и не могли понять парижан, восставших против Империи. На последнем фарсе плебисцита, устроенного Баденге незадолго до начала франко-прусской войны, обманутая щедрыми посулами дереваня отдала новому узурпатору больше семи миллионов голосов! А сам Париж она ненавидела лютой ненавистью, почитая его пристанищем развратников и бездельников, напрасно пожирающих хлеб, с великим трудом выращенный деревней.
Луи слушал и отмечал в памяти: что из услышанного нужно передать при встрече Эжену, что занести в очередную дневниковую тетрадь. Вон какой-то бородач, поблескивая очками, гневно утрируя, громогласно повторяет хвастливые заявления Тьера: «Градом снарядов или золота, но мы задушим Париж!»
Кое-где в галдящей людской толно мелькали знакомые Луи лица журналистов и писателей, навещавших в мирное время мастерскую Варленов, но Луи ни к кому не решался подойти. А они или не помнили, или не узнавали его, — ведь во время яростных и страстных спорен на pю Лакруа Луи всегда держался в тени. Он лишь слушал, с жадностью губки впитывая новое, непривычное, обрушившееся на него в огромнейшем многоликом Париже.
Издали Луи увидел в толпе не особенно красивое, но вдохновенное, как всегда, лицо Луизы Мишель, учительницы и поэтессы, она была в заношенном мундире и кепи Национальной гвардии, видимо, тоже сражалась на баррикадах. Рядом с ней — оживленная, смеющаяся Андре Лео, известная писательница, два романа которой — «Скандальный брак» и «Развод»—Эжен и Луи переплетали на своих станках.
А вон еще знакомое лицо: тонкие, черные щегольские усики, пронзительные, искрометные глаза. Это — Эдуард Вайан, инженер, республиканский публицист, коммунар. Луи не раз видел его на собраниях секции Интернационала на улице Гранвилье, куда обычно ходил вместе с Эженом. Вайан запомнился по его страстным речам, по знаменитой крылатой фразе, передававшейся из уст в уста: «Короли нужны лишь затем, чтобы народ отрубал им головы!»
Сейчас перед Вайаном потрясал массивной тростью неистовый художник, коммунар Гюстав Курбе, публично и с нецензурной бранью отказавшийся в прошлом году от ордена Почетного легиона, пожалованного ему Наполеоном Малым с явной целью подкупить маэстро. Рядом другой соратник Эжена по Коммуне — Рауль Юрбен. Кто-то еще.
За спинами гуляющих по галерее Луи приблизился к группе Вайана — хотелось услышать хотя бы отрывки их разговора. Все последние недели Эжен так редко появлялся дома и времени у него всегда оставалось так мало, что они с Луи никак не успевали серьезно и подробно поговорить. Ведь после избрания в Коммуну у Эжена пропасть дел: сначала в Комиссии финансов, потом в Комиссии продовольствия, а с 5 мая в Военной комиссии. Начальник Управления по снабжению Национальной гвардии и член ее Центрального комитета, деятельный участник Федерации парижских секций Интернационала. Луи просто поражался работоспособности брата — последнее время Эжен едва ли спал три-четыре часа в сутки.
Сквозь то встревоженный, то восторженный гул голосов до Луи доносились возмущенные слова Вайана, избранного в Коммуне делегатом просвещения:
— …При Империи эксплуатация в театрах была, пожалуй, не менее жестокой, чем на заводах и фабриках. Да, да! К тому же она была в тысячи раз безнравственнее и подлее. Любая талантливая певица или балерина, если она красива и стройна, неизбежно становилась на время наложницей либо владельца театра, либо антрепренера, иначе — вон, за дверь! Я знаю актрис, кому из-за своей неуступчивости пришлось буквально нищенствовать и в конце концов отправляться на панель, на ту же пресловутую площадь Пнгаль!.. Коммуна впервые в истории Франции принесла в театр дух свободы и равенства.
И едва различим сквозь шум ответ Юрбена:
— …Одно из самых лучших средств просвещения! Из притона продажности и пороков превратить театр в школу высокой нравственности — вот наша задача, Эдуард! Иначе театр ничему доброму не научит никого, не станет подлинным проводником великих идей…
Серебряный звон у входа в зал возвестил о начале концерта, толпа всколыхнулась, потянулась к широко распахнувшимся дверям, и минут через десять Луи оказался совсем пеподалеку от сцены, скрытой тяжелым занавесом огненно-красного бархата. Кто-то уступил ему, хромому, место, он уселся в обитое тем же красным бархатом кресло и огляделся. Со стен, из позолоченных; овальных рам, с суровой требовательностью смотрели на пеструю толпу великие композиторы прошлого — Бетховен, Бах, Моцарт. В оркестровой яме вразнобой пиликали настраиваемые скрипки, под потолком качались огромные газовые люстры — словно цвели над головами диковинные, экзотические цветы.
И вот раздвинулись тяжелые бархатпые полотнища занавеса, и четким строевым шагом на авансцену вышел молодой элегантный офицер Национальной гвардии и, властно вскинув руку, дождавшись тишины, торжественно заговорил. И хотя он не напрягал голоса, слова были слышны в самых отдаленных углах зала.
— Граждане! Прежде чем открыть воскресный концерт, напомню, что совсем недавно карлик Тьер, окопавшийся в Версале за частоколом прусских штыков, клятвенно обещал своей камарилье, что сего, двадцать первого мая, они будут праздновать победу над Коммуной здесь, в залах Тюильри! Как видите, обещание недоноска Футрике не сбылось! И не сбудется, пока мы живы!
Переждав обвальный грохот аплодисментов, офицер продолжал так же торжественно и убежденно:
— Открывая сегодняшний концерт в честь павших товарищей и в пользу их осиротевших семей, имею честь пригласить присутствующих на наш следующий воскресный концерт — двадцать восьмого мая! — Бросив мгновенный взгляд вниз, на невидимый из зала оркестр, он словно взмахнул над головой несуществующей саблей. — «Марсельеза»!
Зал встал в едином порыве. И никогда раньше Луи не испытывал ничего подобного, не чувствовал такого душевного подъема. Вместе с тысячами других он пел во весь голос и не стыдился слез, которые ощущал на своих щеках, провалившихся от многомесячного голода, забыл, где он и что с ним. Гимн Революции словно вскинул его ввысь и понес на незримых крыльях над необозримыми просторами земли, навстречу свету и солнцу. И когда замерли последние слова песенной клятвы, Луи пришел в себя и, смущенно оглядевшись, с облегчением увидел на лицах соседей те же слезы восторга, какие текли по его щекам.
И сам концерт навсегда запомнился Луи, врезался в память незабываемо, как радостный сон. Раньше ему не доводилось слышать таких прекрасных голосов, ощущать такую страстность, какая звучала за каждым спетым или произнесенным словом. «Медная лира» поэта Июльской революции Барбье в исполнении Агар гремела, словно трубный призыв к решительному бою, от «Республиканской песни» и «Черни», пропетых Морно и Борда, спирало дыхание и останавливалось сердце. Песня «Восемьдесят девятый год» на слова одного из друзей Эжена Варлена, поэта Коммуны Жана Клемана, возвращая слушателей к событиям Великой французской революции, дышала теми же тревогами, яростью, гневом и болью за родину, которыми жил в эти дни многострадальный Париж.
Потом, под закрытие занавеса, снова, окрыляя и вдохновляя, звучала «Марсельеза», могучая и грозная песнь восставшего на борьбу народа, заставляя звенеть хрустальные подвески люстр и как будто беспредельно раздвигая стены.
Но и еще одно неожиданное событие подстерегало Луи в этот вечер. Уже у самого выхода кто-то с торопливой радостью тронул его сзади за рукав.
— Луи?!
Он обернулся со всей стремительностью, какую позволяла его хромота. Почти притиснутая к нему толпой, позади стояла Клэр Депьер. И все ее лицо, и глаза, и с усилием улыбавшиеся губы, и пятнами покрасневшио щеки выдавали волнение. Луи, конечно, понимал, что ее чувства не имеют ни малейшего отношения к нему, она молча, без слов спрашивала об Эжене. И все же он был благодарен этой красивой и на редкость обаятельной женщине, благодарен за то, что она любит его брата, которого он сам, Луи, любил больше всех на земле, может быть, даже больше, чем мать и отца.
— Он не мог прийти, — сказал Луи, не дожидаясь вопроса. — У него заседание.
