для Клэр в этой сцене заключалось в том, что лица, на которые обрушивались удары разъяренной женщины, оставались бесстрастными и неподвижными.
Но вот, ударив очередной раз зонтом по чьему-то алебастрово-белому лицу, внезапно поняв, что она не может, не в состоянии причинить мертвым ни малейшей боли, женщина бессильно опустила руки и уронила зонт. На нее, должно быть, от неподвижных тел пахнуло дыханием смерти, она побледнела и попятилась. Но замешательство длилось недолго. Старуха властно и жестко оглянулась на молча наблюдавшую за ней толпу, наклонилась, подняла зонт. И хрипло, задыхаясь, крикнула подошедшему к ней военному в эполетах:
— Ни одному из подлецов, кто остался жив, не должно быть пощады! Слышишь, Анатоль?! Ни одному! Гарнитур Жозефины Богарне! Ты понимаешь, Анатоль?!
— О да, да, дорогая, успокойся, пожалуйста! Не стоит волноваться. Все надежно застраховано. Береги нервы! Слава богу, все это дерьмо, — он брезгливо кивнул на труп, который солдаты волокли по мостовой к фургону, — наконец-то перебито! А от расправы ни один не уйдет!
Тело убитого коммунара дотащили до фургона, подняли за ноги и за руки, раскачали и швырнули на груду погруженных тел. Иссине-черная, с проседью шевелюра и борода, как у Эжена Варлена. Может быть, это он?..
Кто-то рядом с Клэр вполголоса сказал:
— Вчера в тюрьме Ла Рокетт их расстреляно тысяча девятьсот семь!
И внезапно у Клэр пропало желание идти в ресторан, с кем-то разговаривать, пить вино и танцевать. Стараясь не оглядываться на мертвых, она повернулась и быстро пошла назад. Домой, домой! Ничего не видеть и не слышать! Открыла дверь своим ключом и, не снимая шляпы, взбежала по лестнице. И остановилась на пороге, изумленная.
В гостиной, перед огромным, от пола до потолка, трюмо, подбоченясь и вызывающе закинув изящную головку, стояла Софи в одном из любимых платьев Клэр — голубой шелк с прострочками из парчи по рукавам.
— Что ото значит, Софи?! — Клэр задыхалась от негодования.
Горничная растерянно обернулась, лицо ее покрылось пунцовыми пятнами.
— Но, мадам… Вы же сказали: до вечера…
— Ах ты дрянь! Снимай сейчас же… И чтобы ноги твоей в моем доме больше не было!
Красивое, четко очерченное лицо Софи стало, как всегда, чуточку ироничным.
— Слушаюсь, мадам. Я и сама собиралась просить вас о расчете. Вы же знаете: меня давно, еще до Коммуны, сватал весьма состоятельный человек. И не раз приглашал убирать его квартиру кюре Бушье. По правде говоря, мне было совестно огорчать вас своим уходом, — вы же сами ничего не умеете делать, не так ли?.. Я ведь и кулинарка неплохая, да? А мосье Бушье, вероятно, будет небезынтересно узнать кое- какие подробности… Как вы полагаете, мадам?
Такого гнусного шантажа от Софи Клэр никак не ожидала, не считала ее способной на низость. С брезгливым презрением смотрела она на служанку, а та улыбалась, как женщина может улыбаться лишь поверженной сопернице.
— Уж вы извините, мадам, что я примерила ваше платье! Мне всегда нравился этот фасон, я обязательно сошью себе такое же!
— Можешь убираться в нем! — сквозь зубы бросила Клэр. — Неужели ты думаешь, что я надену его после тебя?
— А почему бы и нет, мадам? Но если вы уж так щепетильны, мадам, то должна вам сообщить по секрету, что вам тогда следует отдать мне по крайней мере половину вашего гардероба. Надеюсь, вам понятна причина? Вы так долго носили траур! И потом: разве я так уж плоха по сравнению с вами? Я на десять лет моложе вас, и мужчины никогда не упускали возможности… Клянусь мадонной! Даже покойный мосье Деньер…
— Что-о?!
У Клэр помутилось и поплыло перед глазами, она оперлась рукой о стену, чтобы не упасть.
— Грязная, мерзкая девчонка! — задыхающимся шепотом пробормотала она. — Вон из моего дома! Я жалела тебя, кормила и поила, а ты… Вон!
Софи поклонилась с той же язвительной ухмылочкой.
— Я с радостью покину ваш притон, мадам Деньер, где всегда находили сердечный прием всяческие подозрительные личности. Надеюсь, хромоногого коммунаришку подстерегут у вас, и тогда, мадам, я вам не позавидую…
— Вон, вон! Ты все лжешь. Мой муж был безупречнейшим человеком, а служителям церкви запрещено иметь прислугу женского пола.
И снова Софи снисходительно улыбнулась.
— Неведение часто спасает нас от многих неприятностей, не так ли, мадам?
— Вон! — бессильным шепотом повторила Клэр. Через четверть часа Софи навсегда покинула дом мадам Деньер, а Клэр, отдышавшись, достала мешок Луи, набитый рукописями и тетрадями, растопила камин. И, сидя перед ним, снова принялась перебирать, перелистывать так неожиданно доставшееся ей наследство братьев Варлен. Да, большую часть этого, вероятно, разумнее уничтожить, сжечь; заметки и стенографические записи Луи теперь никому не нужны, а ей, Клэр, могут принести неприятности.
Огонь в камине разгорался, но Клэр медлила бросать что-нибудь в пламя, — так ушло бы навсегда из ее жизни само напоминание об Эжене Варлене, отвергнувшем ее красоту, ее любовь. Ну что же, значит, не суждено. И не надо плакать, Клэр, все пройдет, все заживет, все зарубцуется…
Сидя перед пылающим огнем, она перебирала бумажки, исписанные Луи и Эженом, признаваясь себе, что многого в них не понимает, как не могла до конца понять смысла того, что делал Эжен, на что тратил силы… Она вруг вспомнила, как однажды, еще в самом начале их знакомства, он, разоткровенничавшись, читал ей «Безумцев» Беранже, читал с особенной страстью, с таким чувством, что у нее, весьма далекой от идей и мыслей Беранже, буквально захватывало дух… Да, безумцы, поистине безумцы! Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой, — так, кажется? А зачем тебе сон, зачем тебе боль за других, когда тебе самому все дано, когда счастье рядом?
В одной из дневниковых тетрадей Луи она обнаружила фотографию Эжена, он был снят в большой группе, стоящей у подъезда двухэтажного дома, а под снимком карандашом написано: «1869. Базель. Четвертый конгресс Интернационала». На этом групповом снимке Клэр с трудом разыскала Эжена. Но в той же тетради, через несколько страничек, наткнулась на вторую фотографию, на ней Эжен был снят один, крупно, и это, вероятно, был снямок как раз той поры, когда он впервые пришел к ней в мастерскую. Удивительные все-таки у него глаза, такие живые и острые и в то же время такие добрые; не зря говорят, что глаза — зеркало души. Да, конечно, он и был добр…
И бросить эти фотографии в огонь Клэр но смогла. Да, собственно, чего ей бояться?! Если даже Софи пойдет и донесет на нее, то вряд ли жандармы решатся вломиться к ней с обыском, у нее есть весьма и весьма сильные покровители. Надо только понадежнее спрятать то, что она не смогла сжечь.
Дверной молоток внизу робко стукнул три раза. Вскочив, Клэр напряженно прислушалась: не почудилось ли? Но через полминуты стук повторился. Быстро затиснув в мешок тетради и бумаги Луи, Клэр спустилась в переднюю, ноги у нее подкашивались. Неужели Луи? А вдруг жандармы? Вдруг Софи уже успела кое-кого повидать и донести?
— Кто там? — спросила Клэр, не открывая двери.
— Это я, мадам Деньер.
Да, Луи! И Клэр, чуть помедлив, открыла дверь. Быстрым взглядом через плечо Луи она оглядела улицу, — нет, слава богу, жандармских треуголок не видно, а улица, как и утром, живет, бурлит.
— Входите быстрей!
— Я не один, мадам…
И только тут Клэр увидела стоявшую позади Луи по-деревенски одетую девушку, с открытым загорелым лицом, с большими синеватыми глазами, затаившими и просьбу, и ту стеснительность, какую Клэр всегда замечала в выражении лиц провинциалок.
Клэр пропустила неожиданных гостей в переднюю, закрыла и заперла на засов дверь. Теперь, кто бы ни стал стучать, она не откроет, не отзовется, — ее просто нет дома!
