тем более что, по словам Делакура, она стала на редкость хороша, «расцвела, ну прямо что твоя роза!»
Сидя за завтраком у Делакуров, Луи ни словом не обмолвился о своих чувствах к девушке-озорнице из провинциального Вуазена, а Делакур, хотя кое-что знал о прошлом семьи Варленов, не решался касаться деликатных тем. Ведь кто может угадать, как обернется дальше! Сам Делакур уволился из мастерской Деньер в прошлом году, когда Клэр вышла замуж за владельца одной из крупнейших типографий Парижа. Супруги объединили свои капиталы и дела, а Делакур, хотя и был искренно благодарен Деньер за то, что она спасла ему жизнь, уберегла, укрыв в своем доме от расправы, предпочел уволиться и сейчас брал работу на дом, где дочки и Мари по мере сил помогали ему…
Минован Лувр, друзья перешли по одному из мостов на левый берег Сены, ни о чем не сговариваясь, дошагали до рю Лафайет.
Сквер с мраморной чашей фонтана, где резвились фавн с дудочкой и улыбающаяся пастушка, существовал по-прежнему, но его недавно отремонтировали, фигурки пляшущих зачем-то покрыли серебряной краской. И та скамейка, на которой тогда сидел Эжен, стояла на прежнем месте, но и ее окрасили в ярко-зеленый цвет — сиденье и спинка сливались с разросшейся кругом листвой жасмина и акаций.
Луи остановился возле скамьи и долго молча смотрел на нее, на струи фонтана, на катающих разноцветные обручи нарядных девочек и их чопорную няню в туго накрахмаленном чепце, прятавшую седые букольки под желто-розовым зонтом.
— Это началось здесь, — глухо сказал Луи. Делакур молча кивнул.
— Я увидел их еще издали, — с усилием продолжал Луи. — Эжен разговаривал с каким-то пожилым мосье, но я не успел подойти. Они оба встали, и Эжена тут же окружили солдаты и моментально вокруг собралась толпа. Я кричал, рвался, кого-то ударил костылем по голове, меня схватили, а так как я продолжал сопротивляться, запихнули в тюремную карету… Потом жандармы узнали, да я и не скрывал этого, что я брат Эжена Варлена и одно время работал при Коммуне в Ратуше. Осудили и отправили на понтоны…
Площадку перед скамейкой недавно посыпали желтым песком, на нем отчетливо печатались следы детских башмачков и полоски от обручей.
— Здесь я видел его последний раз! — глухо сказал Луи, не в силах тронуться с места. — Вы знаете, Альфонс, он очень любил Беранже, особенно вот эти строки: «И нам улететь бы к теплыни, туда, где не зябнут зимой… морозами изгнаны ныне, вернутся все птицы весной»… Нет, не все птицы вернутся…
Делакур видел, что Луи готов разрыдаться, с грубоватой лаской и силой взял его под руку:
— Ну, ладно, Малыш! Эжен любил еще и такие слова своего тезки Эжена Потье: «Любви и равенства давно все ждет, все алчет, голодая! Но в землю брошено зерно, и жатва вызреет тройная!» Давай не терять веры!
Дом Деньер был недавно и роскошно отремонтирован, на фронтоне появились лепные украшения, над входом — фигурный, напоминающий корону стеклянный козырек в позолоченной оправе, и даже когда-то бронзовый молоток оказался позолочен. Луи невольно вспомнил робость, с которой три года назад прикасался ладонью к этому молотку. Что ж, спасибо мадам Деньер за то доброе, что она сделала для него, спасибо за спасенные документы Эжена, спасибо за Катрин. Сочувствие и сострадание, оказанные тебе в горестные, трагические дни, — разно их можно забыть?!
Постучал Делакур. Шагов за дверью не было слышно, но тяжелая, окопанная по краям бронзой дверь распахнулась сразу, словно за ней только и ждали этого стука.
На Катрин было отделанное кружевами платье и изящный фартучек, из тех, что обычно горничные носят в богатых и так называемых приличных домах. Она открыла дверь с заученной приветливой улыбкой, обрадованно поклонилась Делакуру, но вдруг увидела Луи, и лицо ее застыло, она ухватилась рукой за косяк двери. Нет, ее не обманула изменившаяся внешность Луи, может быть, потому, что в первую минуту она видела только его глаза, а в них отражалось все, что их когда-то сближало, делало дорогими друг другу. В выражении глаз Луи сквозила такая несказанная нежность и в то же время робость, вопрос, надежда, что оторваться от них было невозможно.
В глубине дома раздался властно-ласковый голос Клэр:
— Катрин! Ты не позабыла подозвать карету? Нам с Проспером пора.
И Луи увидел на лестнице мадам Клэр. Чуть касаясь перил, она спускалась по лестнице, а следом за ней шел мужчина с лихо закрученными нафиксатуареннымн усами и с тем выражением властности, важности и довольства на лице, которое присуще только богачам. На Клэр — темно-лиловое бархатное платье, на пышной груди — драгоценные украшения. Полуобернувшись к мужу, она что-то говорила, кокетливо и лукаво смеясь. Мадам мало изменилась за эти годы, только стала немного полнее.
Но вот Клэр, не слыша ответа онемевшей Катрин, глянула вниз и в ярко освещенном солнцем проеме двери увидела за спиной Делакура… Эжена!
Покачнувшись, она ухватилась обеими руками за перила, губы ее шевельнулись, произнося неразличимые слова.
Делакур шагнул через порог.
— Вы уж извините, мадам Денвер, — снимая шляпу, но, как всегда, с решительной грубоватостью сказал он. — Вот Луи когда-то оставил у вас кое-какие свои вещи. Он отбыл присужденный ему срок и хотел бы…
— Луи?!
Клэр истерически рассмеялась, растерянно оглянулась на мужа. Тот, отстранив жену, первым спустился в прихожую, с пристальной ненавистью всматриваясь в Луи.
— Если вас интересует судьба вашей малограмотной писанины, так я вам сейчас все объясню. Скажите спасибо, что я не передал те бумажонки в полицейское управление или еще куда. В этом случае вы не выбрались бы из тюрьмы так скоро! Благодарите за это мою жену! Но вы, кажется, и так получили достаточно увесистую оплеуху?! Я обнаружил вашу пачкотню при ремонте и перестройке дома и попросту приказал уничтожить этот хлам. И больше мадам ничем не может быть вам полезна. — Он с требовательным видом повернулся к Катрин:
— Вас просили подозвать карету. Где она?
Не отвечая, Катрин торопливо, отрывая пуговички, стаскивала с себя кружевной передник. Аккуратно повесив его на перила лестницы, она, не глядя ни на Клэр, ни на ее мужа, выбежала на улицу, обхватила Луи зa шею.
— Я знала… знала, ты обязательно вернешься!..
Через полчаса они сидели в «Мухоморе», кабачке дядюшки Огюстона, в полутемной задней комнатке, выходившей окном на кирпичную стену. Выпроводив завсегдатаев, заперев дверь и не отвечая ни на стук, ни на звонки, Огюстен угощал нежданных гостей, чем мог, жадно слушая рассказы Луи о том, что творилось на понтонных тюрьмах. И сам рассказывал то, что знал о судьбе коммунаров — и тех, кого казнили или сослали, и тех, кому удалось укрыться за границами Франции.
Катрин неотрывно смотрела на Луи, не выпуская его руки из обеих своих, словно все еще не веря происшедшему, глаза ее заволакивало слезами то радости, то жалости и сострадания.
Голос Луи огрубел за эти годы и как бы обрел силу, но говорил Луи медленно, не торопясь, видно было, что пережитое уже отболело, стало привычным, потеряло остроту. И рассказывал он скупо и неохотно.
— Да, понтоны эти — списанные с судоходства барки и баржи, проржавевшие и полусгнившие, которые уже опасно пускать в море. Брошенные хозяевами у берегов Бискайского залива, поставленные на мертвый причал, их за бесценок скупило правительство Тьера и затем сменившего его Мак-Магона. И — превратило в тюрьмы. Да и что им оставалось делать, палачам Коммуны? Все, и большие, и маленькие, бастилии Франции, от Марселя до Гавра были набиты битком, а расстреливать без конца тоже стало немыслимо, ведь они пролили реки крови… Вот и нашли выход, откупили или сняли в аренду у бывших владельцев списанные с морей за ветхостью суда…
— Ты ешь, Луи, ешь! — подкладывал на тарелку Огюстен. — Небось пришлось изрядно поголодать?
Луи с нежностью и тревогой глянул на сидевшую рядом Катрин.
