как мать невнятно проговорила:
– Какай ужасный человек!
Звук ее голоса показался мне далеким, сдавленным, приглушенным, почти нереальным. Экзотические цветники Байрона, розы и кактусы, беленные известью стены дома, красная земля подъездной дорожки, наш идиотский практичный автомобиль – мне почему-то казалось, что все это в любую минуту бесследно исчезнет и я останусь один в целом мире. До меня дошло, что я не попрощался с Евлалией и Байроном, однако в ту минуту меня это не особенно озаботило.
Если я тогда что-то испытывал, то главным образом раскаяние. Не за то, чем занимался в Педраскаде, и даже не за то, о чем поведал в библиотеке. Я раскаивался в том, что выставил в неприглядном свете Суареса, сорвал с его лица привычную маску. Всего один-единственный раз он потерял самообладание, и в результате я навсегда лишился остатков светлых иллюзий, скрашивавших мое пребывание в Эквадоре.
Мать попыталась по-своему утешить меня.
– Анти, ты хотя бы понимаешь, что на самом деле он зол вовсе не на тебя?
Она добавила что-то еще, пока я залезал в машину, но, видимо, заметив выражение моего лица, замолчала. Продолжать какие-либо разговоры было уже бессмысленно. Мы молча ехали домой по пустынному шоссе, зловеще освещенному бледным светом придорожных фонарей. Вскоре мы въехали в Старый город с белыми фасадами домов и пустынными, мощенными булыжником улочками. В этот час он показался мне призрачной театральной декорацией. Я злился на пестро одетую толпу, что наводняла город в дневные часы, за то, что сейчас, когда я так сильно в ней нуждался, в последний раз проезжая по улицам Кито, ее здесь не было.
21
На следующий день мы с отцом прощались в аэропорту. Я все еще жил надеждой, что некто в лоснящемся костюме появится на пару с улыбающимся Фабианом и скажет, что это был всего лишь розыгрыш. Увы, все обстояло не так. Родителям предстояло еще на пару недель задержаться в Эквадоре, чтобы доделать незаконченные дела. Меня же в лондонском Хитроу встретит дядюшка, которого я практически не помню, и будет присматривать за мной до их приезда. Я спросил у отца, можно ли мне остаться на похороны Фабиана, назначенные на завтра, но со своим вопросом опоздал. Мой чемодан был уже сдан в багаж, и самолет до Каракаса, на котором мне было суждено преодолеть первую часть пути, вылетал через час.
– Мы получили это сегодня утром, – сказал отец. – Посылка от Суареса. Доставил великан-шофер. Наверное, какая-то вещь Фабиана, которую он решил передать тебе.
Я взял из рук отца тяжелый квадратный сверток, упакованный в коричневую оберточную бумагу и плотно заклеенный липкой лентой.
– Ну, до встречи, дружище, – сказал отец, обнимая меня. – Звони нам, как только прибудешь на место. Постарайся не слишком думать обо всем этом, если сможешь.
– Постараюсь, – пообещал я.
Мы не обсуждали с ним мое преступление, то есть сфабрикованную мною вырезку или малую толику вины отца, который выступил в роли соучастника. Ничего страшного, рассудил я, у нас еще будет время поговорить и на эту тему. Тема смерти Фабиана будет обсуждаться еще очень и очень долго.
Я прошел паспортный контроль, держа в руке сверток, и лишь на мгновение остановился, чтобы приветственно помахать стоящему у двери отцу. Прежде чем выйти из здания аэровокзала на улицу – я успел это заметить, – он вытер глаза.
Таможенник в светло-коричневой форме с огромной пистолетной кобурой на поясном ремне стоял за длинным столом возле аппаратуры для просвечивания багажа. От меня не скрылось, как при моем появлении у него радостно засветились глаза. Еще бы, ведь прямо к нему приближался юный гринго с подозрительного вида свертком в руках.
– Что у тебя в этом свертке, мальчик мой? – осведомился он.
Дыхание у него было омерзительным. От таможенника несло скверным кофе, дешевым табаком и гнилыми зубами.
– Точно не знаю, – ответил я. – Это подарок.
– Ну давай, сынок, посмотрим, что там, ты ведь знаешь правила. Если сам не развернешь этот сверток, мы не пустим тебя в самолет, не посмотрев на его содержимое.
– Разумеется, – произнес я, выкладывая на стол посылку Суареса и мою ручную кладь.
Таможенник вытащил из кармана нож и взрезал сверток с одной стороны. Взявшись обеими руками за края разреза, грубо разодрал обертку на две половинки. Посылка была старательно упакована, однако поддалась его крепким мясистым пальцам. Под упаковочной бумагой оказался какой-то предмет, завернутый в старую газету. Таможенник, к которому теперь присоединился его коллега – не менее зловещего вида, но более массивный, – распотрошил его с одного бока. Моему взгляду предстала масса прямых черных волос. Пахнуло больницей и маринадом.
– Ты знаешь, что это? – осведомился таможенник.
– Не могу сказать наверняка, – ответил я, – но мне кажется, что это
Таможенник вытаращил глаза.
– Правда? Если это действительно она, тебе придется заплатить большой таможенный сбор. Ты это знаешь? Кроме того, придется проверить твое разрешение на вывоз этого сувенира за пределы нашей страны.
Я вздохнул. Не так-то, оказывается, легко уехать домой. Я уже начал мысленно высчитывать, сколько времени понадобится отцу, чтобы взять автомобиль и вернуться, если я вдруг позвоню ему и попрошу приехать за мной. С другой стороны – в чем я усматривал определенный плюс, – это означало, что я мог бы задержаться в Эквадоре еще по меньшей мере на сутки и завтра прийти на похороны. Неужели меня туда не пустили бы?
Таможенник покачал головой, поднял тсантсу за волосы и полностью извлек ее из обертки. Лицо мертвой головы показалось мне гротескной пародией на сморщенное личико младенца.
Страж таможни держал подарок Суареса довольно бесцеремонно: в его вытянутой руке голова крутанулась по спирали, таращась на меня кое-как зашитыми веками. Таможенник усмехнулся, а затем и вообще разразился довольным смехом, и шутливым жестом, как будто желая напугать, сунул жутковатый сувенир прямо под нос коллеге.
– Ладно, парень, – сказал он в конце концов и уронил засушенную голову на ворох смятой бумаги. – Все нормально. Забирай свою тсантсу и иди себе дальше.
– Вы хотите сказать, что мне не нужно разрешение на вывоз? – удивился я.
– Оно понадобилось бы тебе, приятель – ответил таможенник, – будь эта штука хотя бы отдаленно похожа на засушенную голову. Твоя тсантса – всего лишь кусок свиной кожи. Надеюсь, тот, кто тебе ее подарил, заплатил за нее сущие гроши.
Таможенники с минуту продолжали ухмыляться, наблюдая за тем, как я пытаюсь завернуть подарок Суареса обратно в бумагу, после чего обратили взгляды на очередную жертву. Я же направился к выходу для улетающих.
Ожидая вылета, я почувствовал, как мои воспоминания начинают застывать и сливаться в единое целое, превращаясь в подобие почтовой открытки. Недавние события стали вытесняться другими, более давними, второстепенными, а реальные превратились в вымышленные, не соответствующие истине. Такое простое дело, как прохождение таможни, вызвало у меня ранние стадии моей амнезии.
Когда самолет стал выруливать на взлет, готовясь покинуть узкую горную котловину, в которой раскинулся Кито, я бросил взгляд на Новый город, надеясь разглядеть наш дом и, может даже, увидеть балкон, на котором провел столько времени в обществе отца, когда мы с ним изобретали самые невероятные объяснения городских звуков. По мере того как Эквадор становился для меня моим Эквадором, как я стану называть его по возвращении в Англию, Кито начал утрачивать реальные очертания. Я попытался мысленно переработать собственный жизненный опыт и события из жизни Фабиана в интересную историю. Однако тотчас напомнил себе, что пока еще преждевременно предаваться подобным мыслям. Кроме того, я лишился аудитории, готовой внимать моим рассказам.
Подарок, полученный от Суареса, мог быть своего рода знаком прощения, а мог и не быть. Фабианов
