Неудивительно, что о саамах рассказывали всевозможные сказки. И однооки-то они, и одноноги, и шерстью поросли, и собачьи головы имеют, и человеческое мясо едят, и под землей живут (или на верхушках деревьев), а зимой впадают в спячку подобно медведям. Поговаривали также, будто это и не люди вовсе, а гномы. К этим байкам приложил руку шведский священник Олаус Магнус, запечатлевший саамов в знаменитом труде «Historia de gentibus septentrionalibus»,[72] изданном в 1555 году в Риме. На долгие годы эта книга стала для европейцев важнейшим источником информации о северных кочевниках.
Немалый вклад в негативный образ саамов внесли и христианские миссионеры. Достаточно почитать соловецкий «Сад спасения» XVIII века, в котором анонимный летописец сетовал на «язычников мерзких, что живут яко звери дикие, камень почитают и Бога истинного, единого и от него посланного Иисуса Христа ни знать, ни разуметь не хотят». Можно привести еще множество примеров.
Переломным оказался 1673 год, когда во Франкфурте на латинском языке был издан фундаментальный труд профессора Иоанна Шеффера из Упсалы под названием «Лаппония». Шеффер собрал все, что было известно на тот момент о саамах, отсеял явную чепуху — правда, не избежав кое- каких ошибок и не удержавшись от фантазий. Несмотря на это, его книга по сей день остается одним из важнейших источников, если говорить о первобытных кочевниках Северной Европы.
Парадокс заключался в том, что, хотя впоследствии о саамах вышло множество книг (в частности, монография русского этнографа Николая Харузина «Русские лопари»), следы их кочевий становились все более расплывчаты.
Из богатой литературы о саамах больше всего я ценю рассказы очевидцев. Ведь одно дело — болтать языком и повторять чужие слова, умножая сплетни, и совсем другое — испытать самому, пережить на собственной шкуре, и лишь потом описать.
Одним из первых двинулся по следу саамов Франческо Негри из Равенны, который три года путешествовал по северной оконечности Европы (добравшись даже до Северного мыса), чтобы описать свой вояж в книге «Viaggio Settentrionale»,[73] изданной в Падуе в 1700 году. Условия жизни на Севере поразили воображение итальянского путешественника. Бесконечная земля, — писал он, — простирается здесь на более чем тысячу миль, однако люди живут без хлеба и без фруктов, ведь деревьям и зерновым нужна почва. Домашних животных, известных другим частям света, не встретить, потому что здесь нет травы для прокорма, а значит, люди не знают ни молока, ни сыра. Да что там, — сетовал Негри, — отсутствует даже виноград, который мог бы напоить людей! Словом, никакого урожая здесь не соберешь. Более того, люди не знают ни шерсти, ни льна. Нет и городов, да, собственно, и домов тоже нет. Этот край лишен буквально всего — какого бы то ни было комфорта. Одна ночь может продолжаться два месяца, и чем дальше к северу, тем дольше. Морозы столь суровы, что снег и лед покрывают всю землю и все воды сплошь на протяжении восьми месяцев. Лед не тает даже в июне, и только июль и август неподвластны зиме. В горах все лето лежат снежные шапки, а земля оттаивает лишь на два метра вглубь. Летом воздух черен от комаров, закрывающих солнце. Таким образом, можно предположить, что человек здесь не имеет никакой возможности выжить. Однако люди здесь живут!
Страна, о которой рассказывает Негри, — бог ты мой! — Лапландия.
Больше всего меня рассмешили жалобы на отсутствие винограда. Мне тоже не хватает здесь хорошего вина.
Ужин у Константиновых. На закуску Влада подает сало с красным перцем и сига по-балкански, затем седло оленя в вине, а на десерт — молодые панты с виноградом. В общем, своеобразный синтез черноморской и саамской кухни.
Юлиан Константинов, профессор университета в Упсале, и его молодая ассистентка Влада — болгары. Значительную часть года они проводят в тундре. Живут в чуме близ кочевых троп. Он уже больше десяти лет изучает проблемы саамского пастушества.[74] Влада пишет работу о взаимоотношениях пастухов.
Сами же пастухи посмеиваются — мол, лучше бы описала свои отношения с «профессором Хирвасом». Так они между собой именуют Константинова.
Мы познакомились осенью прошлого года в Ревде у Ивана Вдовина.[75] Юлиан как раз вернулся из тундры и поначалу смотрел на меня косо — как матерый волк на конкурента, посягающего на его законную территорию. В советские времена Кольский полуостров был «закрытой зоной» (иностранцам не разрешалось здесь свободно передвигаться), и с тех пор единственным (кроме болгарина Юлиана) иностранцем, который путешествовал по Кольскому в 1990-е годы и описал его постсоветскую реальность, был англичанин Роджер Тук.[76] Однако после пары стопок водки лед был сломан. Константинов понял, что мой жанр ничем ему не грозит, а окончательно нас сблизила антипатия к туристам.
— Я родился на Черном море, — со смехом вспоминал Юлиан, — и с детских лет любовался телесами, жарящимися на солнце, в то время как мы, местные, все как один предпочитали тень. Турист — это такой зверь, который, где бы ни оказался, во-первых, совершенно не понимает туземцев, во-вторых — поступает всегда наоборот.
— А потому оказывается легкой добычей, — вставил я. — Ведь настоящий охотник всегда выбирает тень.
Тогда, у Ивана, мы до утра болтали о массовом туризме, который грозит стать для Ловозера настоящим бедствием — как в Финляндии в последние годы, где Юлиан наблюдал орды японских старцев на снегоходах, а также об угрожающем номадам Духе коммерции и об оскверняемой техникой тундре. На прощание болгарин бросил, что по тундре удобнее кочевать со своим чумом, и дал нам электронный адрес одной норвежской фирмы, которая за тысячу баксов может такой выслать.
Вновь мы встретились в ловозерской библиотеке пару дней назад. Как и мы, Юлиан с Владой снимают здесь квартиру и каждую свободную от университетских занятий минуту проводят на Кольском. Мы обнялись, как старые знакомые — это, видимо, инстинкт человека, которому на краю света посчастливилось встретить себе подобных. Приглашение на ужин — из той же оперы.
Эта наша встреча оказалась содержательнее. Благодаря книгам и людям, я многое узнал о разведении оленей и был в состоянии поддерживать беседу с профессором. На стене кабинета висела огромная карта Кольской тундры с кочевыми маршрутами отдельных бригад совхоза «Тундра». Она напомнила мне карту Чарнолуского 1927 года.
— Тропы оленей неизменны, разве что путь им преградит человек, — объяснил Константинов.
Взгляды Юлиана на проблемы пастушества у саамов сильно отличаются от сложившихся стереотипов. Прежде всего, проблема коллективизации… Принято считать, что она разрушила традиционное саамское пастушество, а болгарский профессор доказывает обратное: коллективный выпас оленей не только продолжал саамские традиции, но и отвечал интересам самих пастухов. Об уроне, нанесенном коллективизацией, твердят местные и иностранные «этноактивисты» всех мастей, изобретающие фантастические проекты спасения традиций северного пастушества, не имея ни малейшего понятия о том, что на самом деле думают об этом живые носители традиций.
— Нужно не один сезон провести среди пастухов в тундре, чтобы сломить их недоверие и услышать то, о чем они предпочитают умалчивать. И лишь потом делать выводы.
Мнение профессора расходилось с тем, что ранее я слышал о коллективизации из уст Якова Яковлева, Анастасии Мозолевской или Саши Кобелева. Но Юлиан не дал мне возразить и, увлекшись собственной лекцией, продолжал:
— Чтобы понять направление развития пастушества у саамов, следует вернуться в XIX век. В литературе ошибочно утверждается, будто миграция на Кольский полуостров коми-ижемцев с их огромными стадами в середине девяностых годов XIX века положило начало процессу вытеснения традиционного свободного выпаса оленей более эффективным ижемским и самоедским методом. Но Волков, ссылаясь на
