облезают клоками лыка. Того и гляди Оадзь из этого лыкового клубка выглянет.
Избушку в долине реки Чивруай поставили несколько лет назад архангельские альпинисты — в память о двух своих товарищах. Их тела нашли у подножья главы Павры, рядом лежал его нос, вместе с которым они, очевидно, сорвались вниз во время восхождения. Очередные жертвы саамского мифа.
В избушке с апреля хозяйничает Дима, паренек из Мурманска с испуганными глазами и лицом аскета поневоле. Судя по путаным Диминым рассказам, что-то у него в жизни не задалось и чем пытаться перехитрить недругов, он предпочитает переждать, отсидеться в горной пустыни. Питается ягодами и лепешками из ржаной муки, которой оделяют его сердобольные егери из Мотки. Еще один «саам по себе», как выражается Лемминг.
Чивруайская избушка не похожа на те, что я видел тут прежде. Тщательно сложена из балок «в лапу» (чувствуется рука поморских плотников). Старательно проконопаченная, просторная, а главное — чистая! В центре — четыре пары нар, стол, две лавки и печь. Натоплено так, что нечем дышать. Полумрак рассеивает единственная свечка. У Димы при виде наших запасов — особенно чая — заблестели глаза. Уже два месяца он пьет исключительно отвар из листьев черники и чаги. На его койке я замечаю том Догэна.[135] Жадно поедая колбасу из оленины, он рассказывает о сатори,[136] которое пережил при виде луны в капле росы. Мне, правда, показалось, что просветление при виде колбасы было сильнее.
Только после ужина Тадек признался, что с коленом дела плохи. Он повредил его вчера, высаживаясь из лодки. Лемминг осмотрел ногу и чертыхнулся! Похоже, завтра нас ждут проблемы. Расселина Ферсмана, по которой мы собирались возвращаться, отпадает. А жаль, потому что вчера Дима видел там оленей. Но с такой ногой туда соваться нечего. Тем более, что летом расселину завалило каменной лавиной. Придется обходить через Энгпорр — это проще, но дольше.
— Завтра будет видно, — бросил Лемминг. — Утро вечера мудренее.
— Расскажи что-нибудь о Мяндаше — на сон грядущий, — попросил я, когда мы улеглись. Валерий — классный рассказчик.
— Выбежал однако из-за Имандры, из-за горизонта Матери-Земли дикий олень, Мяндаш-пырре. Имя его положило начало миру. Бег его положил начало жизни. Дорога его — солнечная тропа, по которой ходит наше племя. Летит Мяндаш, Золоторогий олень, копытами стучит. Белый, точно снег, быстрый, точно ветер, прямо в Ловозерские тундры мчится. Прибежал на берег Сейдъявра, остановился на Нинчурте, ноги расставил и омочил нашу землю, принимая ее во владение. Тут и ягель сытный, тут и травы ароматные, где ж ему найти место лучше? И снова застучал олень копытами по гладким камням и помчался вприпрыжку. Хрустит под ногами ягель, трава шелестит, Мяндаш-пырре бежит, Мяндаш-пырре летит. Полюбилась ему эта земля, тут он жил и тут кормился, в водах священного озера копыта омывал. От него берет начало наш народ, все мы из его семени и из крови жены его Мяндаш-каб, хоть фамилии носим разные… — Лемминг вдруг прервал рассказ.
Он молчал. В печи потрескивали смолистые щепки. С койки Тадеуша доносилось ритмичное похрапывание. Дима молча дожевывал колбасу.
— Map, спишь? — спросил Валерий.
— Не совсем.
— Знаешь, мне иногда кажется, что в каждом из нас живет Мяндаш, дух дикого оленя.
Засыпая, я думал о последних валеркиных словах. Может, и правда, мы всю жизнь ищем Мяндаша, дикого оленя собственных мыслей (ведь наши предки — первобытные охотники на оленей), не подозревая, что это мысли оленя, который живет в нас. И заснул.
Увы, наутро колено Тадеуша распухло еще больше. Лемминг наложил ему эластичную повязку и выстругал посох из осины. Ничего не поделаешь, пора двигаться. До лагеря под Пункаруайвом отсюда двенадцать часов труднейшего пути. К счастью, погода улучшилась, и даже солнце выглянуло, но ветер не стихает, так что всякое может быть.
Выходим на рассвете, чтобы ночь не застала в горах, и движемся медленно, чтобы сразу не утомить Тадека, которому и так предстоит тяжелый день. Направляемся к долине реки Чивруай, на юго-запад, удаляясь от озера Духов. Лес редеет, делается карликовым. Только на берегу Сейдъявра, благодаря особому микроклимату, сохранилась в Луяврурте реликтовая тайбола, повсюду в других местах — тундра.
Солнце тем временем взошло высоко, но мир еще не проснулся. Вокруг все та же неподвижность и мертвенность. Лишь бликуют, словно маня нас, ледопады на выходе из оврага Ферсмана, да падающие с Энгпорра бесчисленные потоки вспыхивают радугой на порогах, чуть оживляя долину. Для Тадека, впрочем, потоки — серьезное препятствие. Балансируя на скалах со своим осиновым посохом, он преодолевал их с величайшим трудом. Страшно подумать, что будет дальше.
— Посмотрите направо! — воскликнул Лемминг. — Вот голова Павры, повара Куйвы. А там, внизу, лежит нос.
Ой! В таком ракурсе я Павру вижу впервые. По спине бегут мурашки. Высоко над нами торчит из гряды скальная башка — мощные челюсти, узкий обезьяний лоб и темная брешь от каменного обломка, валяющегося внизу. Так, должно быть, выглядели преступники с вырванными ноздрями.
— Муха собирается приделать ему нос, — рассмеялся Лемминг. — Надеется, что в благодарность повар сообщит, где спрятаны сокровища саамов.
— Интересно, как он это сделает. Такую махину никаким краном не поднять.
— Не забывай, у каждого нойда свои секреты.
Отсюда скала еще больше походила на голову неандертальца. Быть может, чудский воин попал в саамские сказки не случайно, быть может, это отголосок борьбы homo sapiens с доисторическим человеком? Если считать, что предками саамов были кроманьонцы — почему бы и нет?
Из задумчивости меня вырвали восторженные возгласы на французском языке. Восхищенный Тадек, забыв про больное колено, прыгал с места на место и азартно щелкал фотоаппаратом. Вид и в самом деле потрясающий. Мы добрались до края долины: перед нами мульда[137] с маленьким горным озером, покрытым тоненьким слоем свежего льда (словно слюдяное окошко), а с трех сторон — колоссальная картинная галерея. Шедевры каллиграфии снега и скал. Перед подъемом Валерий объявил привал.
Обсуждаем дальнейший маршрут. Можно попытаться через перевал Чивруайладе, там придется пробираться через снежные навеси, а дальше — по гряде над котловиной озера Райявр на Энгпорр, спускаемся в долину реки Индичйок, откуда до лагеря уже рукой подать. Или же сократить маршрут — сразу вскарабкаться на гряду котловины по северной стене Энгпорра, тем более, что снега на ней много и проблем с камнепадом быть не должно. Мы выбираем второй вариант — таким образом сэкономим полтора-два часа пути и обойдем лавины, которые, бывает, сходят по расселине Чивруайладе.
Валерий еще раз осматривает в бинокль склоны долины в надежде увидеть оленей, но, увы, — тщетно. Тадек глотает анальгетики… Солнце из золотого делается оранжевым, озаренные заснеженные склоны — мандариновыми.
Представь себе, дорогой читатель, стену снежной пыли, в которой ноге не на что опереться и в которую то и дело проваливаешься по пояс (а порой и глубже). Руки бессильны — брассом ведь наверх не поплывешь, рюкзак тянет вниз, и только быстро перебирая ногами, можно как-то утоптать эту взвесь, чтобы продвинуться на пару метров по вертикали. Затем (с трудом) набираешь в легкие воздуха, вытираешь со лба пот и вновь, словно поросенок из мультика, месишь снежный пудинг — еще пара метров… Так мы поднимались.
Тадек все больше отставал… Валерий подгонял нас, с тревогой поглядывая на солнце, которое из оранжевого делалось лилово-алым, затем ало-ультрамариновым, и наконец стало черным… В жизни не видел ничего подобного. Не солнце, а черная дыра, из которой во все стороны бьют сполохи полярного сияния — пылающий ореол с шипами.
— Это предвестник бурана, — воскликнул Лемминг, перекрикивая ветер. — Вот-вот начнется снежная буря, надо спешить!
Хотя нас разделяло не более двух метров, я едва его слышал. Мы были уже почти на гряде. Вдруг вокруг завыло, и нас поглотила тьма. Ад начался в мгновение ока. Где Тадек? Возвращаемся по своим
