делали. Даже котлы для приготовления пищи. Обмажут его глиной, в огне обожгут, воду нальют и бросают туда раскаленные камни — так еду и варят. Из лыка и сосуды для питья делали, и корзинки плели, и лукошки, и поплавки для сети.
Часто приходилось старику ходить за лыком.
Однажды вечером задумал он пойти за лыком на Черную Вараку. Старуха ему говорит:
— Не ходи туда, старик — Луна взойдет и увидит твои руки за работой. При Луне лыко драть нельзя. Лучше завтра с утра ступай в другой лес. А сегодня на Черную Вараку не ходи.
Старик навострил нож, собрался и пошел. Идет и думает: почему это нельзя на Вараку ходить? Столько раз там бывал и ничего. Забыл он о предостережении старухи, а может просто не поверил. Как бы там ни было, свернул старик к Черной Вараке. Вот уже и лес заповедный перед ним. Взошла Луна.
Ох, и проклятое место эта Черная Варака! Скалы громоздятся среди скал, словно нечистой силой раскиданные. Выкрученные какой-то дьявольской рукой березовые стволы пластаются по земле, словно заколдованные гады. Старик испугался, в чащу не суется, по опушке Вараки крадется. Вот старые березы. На стволах — чалмушки (по-нашему «березовые глазищи»), лыко само отходит. Легче всего драть лыко как раз с такого глаза — левой рукой хватаешь за отстающий кусок, ножом надрезаешь — и сразу целый клубок получается. Бродит старик по березняку, под нос себе бормочет, старухины предостережения вспоминает. А Луна играет на белоснежных стволах, листья серебрит, сиянием глаза туманит.
Наконец выбрал старик березу с красивым и гладким стволом, почти без глазков. Один только глаз на ней и был, зато огромный, словно живой — казалось, так и смотрит на старика. Он заглянул внутрь и снова испугался — гнездилась там всякая нечисть: пауки, жуки и жирные черви. Но старик все же достал нож и принялся резать кору. Тогда из березового глаза Оадзь показалась, поморгала и говорит:
— Эй, старик, возьми-ка меня в жены.
А из-за спины Оадзи дочка ее выглядывает и смотрит на него, точно на батюшку родного.
— А вот и я, — говорит и похотливо язычком играет, — звать меня Востроглазка.
— Ну как — хочешь меня аль нет? — спросила Оадзь, широко зевая. — Впрочем, даже если не хочешь, все равно возьмешь.
— У-у, — старик громко сглотнул, — как же я тебя в жены возьму? Есть у меня уже старуха.
Сказал так и пошел дальше — другую березу искать. Нашел хорошее дерево, но не успел достать нож, как из-под лыка снова Оадзь выглянула, за ней дочка Востроглазка, а следом сынок Оадзи — Горелый Пенек. Старик задрожал от отвращения и пошел дальше, третью березу искать. Ходил-ходил, наконец нашел.
— На этой и лыко лучше, чем на тех, — сказал он себе, сунул рукавицы за пазуху и потянул лыко. Из чалмушки Оадзь показалась и — хоп! — старику на шею. Лапками его обняла, прижалась и шепчет:
— Вот видишь? Ты меня уже взял. Боишься? Со мной хорошо, я тебе пятки стану вылизывать. А не захочешь меня — через пятку жизнь из тебя высосу.
Не успел старик Оадзь с себя стряхнуть, из березового глаза Востроглазка выглянула, за ней Пенек, а следом еще один сынок Оадзи.
— А вот и я, Мохнатый Мышонок, — говорит. — Я тоже Оадзин и тоже к тебе хочу.
— Пошли прочь! — заорал старик. — Не возьму я тебя, Оадзь, в жены. И твоих детей мне не надо! Есть у меня своя старуха и своя девочка! Вы в моей веже и не поместитесь.
Не успел он эти слова молвить, а Востроглазка уже прыгнула ему на грудь и улыбается, точно батюшке родному.
Старик замер и пытается объяснить спокойно.
— Послушай, Оадзь, есть уже у меня и жена, и дочка Акканийда, я и двоих-то их едва кормлю-пою. А тут еще вас четверо. Где ж мне такую ораву выкормить? Дурацкая это затея, Оадзь!
— Да ты не бойся, старик, не бойся. Мы вчетвером будем тебе помогать. Вот, хоть Пенек — силы ему не занимать, на троих хватит.
Услыхал это Пенек и — прыг на правую ногу старика, одной лапкой — цап за колено, а другой неприличный жест сделал.
— Мохнатый Мышонок — тоже ничего себе.
Тут Мышонок — шасть на левую ногу старика, глазами сверкнул, зубы ощерил. Старик аж застонал, а Оадзь опять ему на ухо шепчет:
— Я твоей новой женушкой стану, старик, а старую вон прогоним, — а сама слюной брызгает, буль- буль, — тебе со мной хорошо будет.
Старик бросился наутек, бежит что есть мочи, но Оадзь крепко держится. Еще крепче в шею вцепилась и твердит как заведенная:
— Не захочешь меня — заколю… Вот смотри, у меня ножницы есть — раз уколю, две раны получится, два раза — четыре, три раза — уже шесть. Истечешь кровью, дурак, вот и все! — и ножницами щелкает.
— Черт бы тебя побрал! — сдался старик и со всей этой теплой компанией медленно побрел домой. Оадзь его погоняет, ножницами колет, Востроглазка от счастья слюни пускает, а Горелый Пенек и Мохнатый Мышонок, громко пукая, под ногами вертятся.
Увидала старуха старика с оравой Оадзи и вскричала в ужасе:
— Разве не говорила я тебе — не ходи на Черную Вараку, беду накличешь? Разве не просила — не дери там лыко при Луне, мало тебе другого леса? А ты меня не послушал, теперь вот Оадзь к нам домой притащил!
На следующий день старик внимательно рассмотрел, кого же он приволок. Особенно внимательно разглядывал свою новую женушку. То ли паук, то ли крыса — и не жаба, вроде, а мокрая и скользкая, полулягушка-полуженщина. Да что поделаешь? Придется жить с этим чудовищем.
Оадзь боялась света. Утром, едва всходило солнце, приникала к земле, съеживалась и забивалась в угол — где потемнее. В щель заползет, под мох и камни, и оттуда жадно на старика, старуху и Акканийду поглядывает, словно съесть хочет.
Старик построил им отдельную вежу. Оадзь велела тщательно законопатить все щелочки, все отверстия, даже дымник заткнуть. Чтобы даже самый крохотный лучик Солнца не смог заглянуть внутрь. Очага там не было. Огонь Оадзь не разжигала. Жила во влаге, духоте и мраке.
Едва старик поставил вежу, Оадзь в нее заползла, мокрыми сетями накрылась и вместе со всем семейством спать улеглась. Храпели они так, что остров дрожал-дрожал, да и сдвинулся с места и поплыл по озеру к Черной Вараке. Там остановился — вдали от людей.
С тех пор Оадзь запретила старику сети сушить, велела мокрыми приносить к ней в вежу. Чтобы она могла в них валяться весь день напролет. Ох и любила же Оадзь днем в мокрых сетях полежать да ночью в них хорошенько выспаться. Еще она без конца рассматривала — старика, старуху, Акканийду — словно глазами их ела.
Каждый день она зазывала старика в свою вежу и усаживала рядом с собой на сети. Прижмется, язык длинный высунет — белый и липкий — и принимается старика облизывать да на ухо всякие гадости нашептывать. От этих нежностей бедный старик покрывался мурашками и волосы у него выпадать стали — один за другим. В конце концов совсем лысый сделался! А Оадзь продолжала его лизать — лизала и от наслаждения слюни пускала: буль… буль… буль…
По всему озеру разносилось это бульканье.
Каждый раз после этого старик возвращался к старухе едва живой. Старуха с Акканийда отмывали его от слюны Оадзи, вытирали и отогревали у огня, пока он не засыпал как младенец. Вот что бывает, когда муж умную жену не слушает.
Тяжелые дни наступили для Акканийды. Старик из кожи вон лезет, чтобы всех прокормить. И на озере каждый день сети ставит, и на охоту в лес ходит, и дома крутится. Щепок нарубит, лодку залатает, вежу подремонтирует… Но с каждым днем он от нежностей Оадзи слабеет.
А Оадзь все еды требует! Запретила старой жене с мужем на рыбалку ездить, сама в лодку лезет, чтобы проверять улов, рыбку пожирней велит себе варить. Наварят старуха с Акканийдой целый котел ухи,
