Шалый малый

Забраться в папой недоношенных туфлях.

Конечно, маме можно высказать придирки,
С покойным папой обсудить – само собой,
Но кто не видел даже вывески «Бутырки»,
Тому и Дания покажется тюрьмой.

Есть очень многое на свете, друг Гораций,
Что пониманием возможно охватить.
Здесь первым делом надо с мыслями
собраться, Нормально выпить и спокойно закусить.

И тут откроется такая перспектива,
Такая бездна и такой солнцеворот,
Что остается только выпить кружку пива,
И все, что надо, то само произойдет.

Раздались аплодисменты. Адочка с восторгом смотрела на моего спасёныша, да и я тоже. Каков!

– Юноша! – сказал вдруг старый друг деда Михаил Францевич, известнейший искусствовед. – Знаете, я давно не слыхал такой прелести! Поздравляю, вы, безусловно, талантливы!

– Спасибо, мне приятно... – с достоинством проговорил Макар.

– Как там у тебя про Данию? – пьяным голосом спросил Вадим. – Я, господа, еду на днях в Данию и надеюсь, она мне тюрьмой не покажется...

Хорошо не сказал, что поедет с чемоданом от Луи Виттона.

– А вы еще и поете? – поинтересовалась жена Михаила Францевича, Тамара Геннадьевна.

– Ну, я бы так это не назвал...

– Спой, светик, не стыдись.

– Ну, я не знаю... Я вижу, тут есть гитара, но я не умею играть...

– А ты так спой, а капелла! – подначила его опереточная дива былых времен.

– Ну, попробую, это старая песенка...

Встал за аркой Триумфальной
Старый Киевский вокзал...
Было не принципиально,
Что тебя я целовал.

Было странно, но не нервно,
Чай в стаканах остывал.
Было не закономерно,
Что тебя я целовал.

Было тихо и не больно,
Лишь слегка ломил живот.
Что-то мило про любовь нам
Лопотал водопровод.

Было не необходимо
Обнимать меня в ответ.
И сплетались струйки дыма
Наших слабых сигарет.

Можно было обниматься,
Можно было есть салат.
Можно было не ломаться,
Так чего ж еще желать?

Потянулась без обрыва
Жизни розовая нить.
Можно было жить красиво,
Можно было просто жить.

Все кончалось идеально,
Потому что каждый знал,
Что за аркой Триумфальной
Будет старенький вокзал.

Я заслушалась. Нехитрая и даже старомодная песенка как-то сразу проникала в душу, а голос был хоть и небольшой, но красивый, волнующий...

– Полька, с ума сойти. А глаза... – восторженно шептала Адочка.

– Еще! Еще! – требовала публика.

– О нет, господа, хорошенького понемножку, давайте лучше танцевать! Полина, можно вас пригласить? Хотя нет, не так! Вадим, вы позволите пригласить вашу жену?

– Валяй, приглашай! – разрешил, к моему удивлению, Вадька.

Синие глаза Макара сияли каким-то сумасшедшим блеском, густые светлые волосы растрепались, он был не столько пьян, сколько взбудоражен. У меня и мысли не мелькнуло, что можно ему отказать. Кто-то уже включил музыку. Саша пригласил маму, Валерий Павлович Адочку, та кокетливо пыталась отнекиваться, но потом все же милостиво согласилась.

– Полина, я пропадаю...

– Да ну? От чего это?

– Влюблен, как...

– Как кто?

– О, сравнений массу можно привести. Как мальчик, полный страсти юной, как... сумасшедший, как...

– Сравнения иссякли?

– Почему? Как бобик, как охреневший сомалийский пират...

Я расхохоталась.

– Это круто! Охреневший сомалийский пират... – Надо же что выдумал...

– Полина!

– Что?

– С этим надо что-то делать!

– И что вы предлагаете?

– Встретиться тет-а-тет.

– Даже и не думайте.