Камнеломка жива до сих пор и раз в несколько лет даже цветёт. Она у меня проходит по разряду «Стругацких» артефактов наряду с найденным в лесу «черепом тахорга» (на самом деле лося, но на нём есть соответствующий специально изготовленный шильдик с указанием планеты Пандоры и её номера по классификатору), а также украденным где-то на заводе шариком из литой меди диаметром сантиметра четыре. «Золотой шар. Уменьшенная копия, действующая модель», — написано на сделанной мною табличке. Некоторые мои желания он действительно исполнял…
Наконец, в 1965 году курортный город Гагра стал поворотным пунктом в биографии АБС — там они начали работать над «Улиткой». А в 1984 году этот самый город стал поворотным пунктом в моей собственной биографии — личной и творческой. Что характерно, именно в тот же год там вновь побывал АН, уже без соавтора — просто отдыхал в Пицунде. Мы разминулись совсем чуть-чуть.
Вот и всё, пожалуй. Но для взаимовлияния судеб вполне достаточно.
Остальное ищите в тексте книги.
СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ. ДАРОМ
Он сидел на берегу и смотрел в темноту южной ночи — душную, жаркую, сладкую. Тяжёлые, очень непрозрачные, лениво-маслянистые волны шлёпались о камни и напоминали о тысячах тонн горючего, уплывавших из России через этот фантастический имперский «порто-франко» и вдохнувших новую жизнь в древний восточный город. Вода была чёрной, как нефть, вот только пахло вокруг совсем не мазутом, а солёными брызгами и мохнатыми пальмами, нежными магнолиями и терпким эвкалиптом, и доносился откуда-то аромат свежей выпечки, жжёного сахара, пряностей; а ещё пахло тёплым ветром и мокрыми звёздами, упавшими в море. И разноцветные огоньки чужих кораблей там, далеко, в гавани были похожи на цукаты в тёмном шоколадном тесте.
Он попал сюда, в общем-то, случайно, но за неполный год уже влюбился в этот ни на что не похожий город, принадлежащий всему миру, всей планете. Он был вполне северным человеком, с некоторых пор считал себя петербуржцем и не боялся самых жестоких морозов, вообще не страдал от холода, но юг и тепло всё-таки любил больше. Что это было? Может быть, зов предков?
Море, жара, неутолимая жажда… Откуда пришли евреи? И куда идут? Впрочем, он не считал себя евреем, просто потому что не был верующим. Он говорил на идиш, но на древнееврейском мог только читать (да и кто тогда на нём говорил?), а вот назваться гражданином вселенной — это было его, это было понятно, современно, правильно. Именно сейчас, на восьмом году Великой Революции, именно здесь, у южных ворот Советской России, откуда весь мир казался как на ладони — огромный, тёплый, родной, доверчивый мир, распахнутый в ночь. Этот мир уже принадлежал ему. Он уже был правильным, общим, нашим, и в нём было счастье. Счастье для всех. Даром. И было ясно, абсолютно ясно, что никто не уйдёт обиженным, потому что утром поднимется солнце, и настанет Полдень, Вечный Полдень…
Конечно, он понимал, что этот мир — светлый, прекрасный мир будущего, — пока лишь крошечная яркая звёздочка, манящая вдаль. Этот мир Полудня ещё надо построить. Собственно, он и строит его, и уже немало успел сделать, и наверняка ещё сделает многое, но по-настоящему владеть новым прекрасным миром будут его дети. Сыновья. Сколько их будет? Трое, четверо? Двое — как минимум. Двое — обязательно. А пока — один. Первенец.
Почему-то он знал наверняка, что завтра, нет, уже сегодня, у него родится сын. Наверно, он просто очень любил своего Санька, Санечку, любимую жинку, которая лежит сейчас в Первой Советской больнице и совсем скоро должна родить, а когда по-настоящему любишь, очень многое, почти всё знаешь наверняка. Даже своё будущее, ближайшее и отдалённое…
Душной влажной субтропической ночью он сидел на берегу живописной бухты батумского порта и наконец-то понимал, что не зря — ой не зря! — и вовсе не случайно попал он в это райское место.
Работать-то здесь было совсем не легко. Лишь четыре года назад Аджарию присоединили к Грузии. Ещё через год Грузия стала советской. Но Батум, древний, пёстрый, разноголосый и разноцветный, советским был до сих пор весьма условно. Конечно, некоторые товарищи очень старались этот процесс ускорить. Меркулов, например, Всеволод Николаевич, зампред здешнего ГПУ, начальник секретно- оперативного управления. «Товарищ Всеволод, — говорил он ему, бывало, когда встречались на совещаниях в обкоме, — прежде чем мы воспитаем нашу новую советскую интеллигенцию, мы должны переманить, перетащить на свою сторону интеллигенцию старой России. Другого пути нет». «А-а! — махал рукою Меркулов. — Не надо их никуда тащить. Гнать их надо всех в шею! Или расстреливать. Потому что враги они. Чёрного кобеля не отмоешь добела. Был тут в Закавказье один врачишка, писателем надумал стать. Аккурат перед приходом наших в Батум собирался бежать за границу. С последним пароходом в Константинополь. Так нет, передумал, в Москве теперь зацепился. Пьески пописывает, фельетончики, рассказики… Да только вражеская это всё литература, не доведёт она до добра, товарищ Нота, попомните моё слово!». А Нота покивал грустно и промолчал, он понял, о каком врачишке идёт речь. Он был начитанным человеком, следил за свежими публикациями в столицах, и ему нравились рассказики этого на беду не уехавшего врага.
А Меркулова Нота не любил. Понимал, что делают они общее дело, а всё равно не любил. Уж слишком во многом расходились их взгляды. И методы работы. Нет, конечно, рано или поздно, и даже очень скоро, они тут наведут порядок, и советский Батум станет таким же, как вся Грузия, а Грузия будет цветущей республикой великого Советского Союза, да что там — весь мир станет огромным цветущим садом! Но сегодня… Для кого он редактирует и выпускает свою любимую газету «Трудовой Аджаристан» — не совсем понятно. Кроме большевиков, здесь мало кто читает по-русски. Мало кто вообще читает. Прежняя знать разъехалась, разбежалась, а те, кто остались, говорят на арабском и фарси, на греческом и немецком, на грузинском и армянском, но больше всего — на турецком. Турецкий город Батум, восточный, мусульманский…
Да бог с ней, в конце концов, с газетой, всё ещё будет: и журналы, и книги, и кино, и радио, а пока главное разобраться с вагонами — с зерном, и с нефтью, и с оружием, — а ещё с вражеской агентурой. Собственно, для этого партия и прислала его сюда. И не надо спрашивать, почему именно сюда, почему именно его — надо просто работать, выполнять свой долг и радоваться. Он это умел, на самом деле умел. И всё-таки ужасно хотелось спросить иногда у товарища Всеволода и у тех, кто повыше: «Но почему? Почему всё именно так?!» Хотелось понять, разобраться, докопаться до сути бытия…
А Санечке так не нравилось здесь поначалу: и летняя духота, и зимняя промозглость, и неспокойное море, и чужой говор, и непривычные запахи… А потом стало так здорово! Они были по-настоящему счастливы. Они ходили теперь к себе по извилистой дорожке, поднимавшейся в гору меж сосен и эвкалиптов, мимо турецких домиков с плоскими крышами и маленького греческого кафе, мимо подставок, где уже сушились коричневые табачные листья, мимо ароматных жаровен с первыми каштанами, и он держал её под руку и всё умолял не торопиться. «Санек! — говорил он ей. — Тихонечко, не оступись». «А правда, мы самые счастливые на свете, Нотанька?» — спрашивала она. «Конечно, правда, — отвечал он, — ведь у нас будет маленький».
Они уже придумали, как назовут его — Аркадий, Арик, Арок…
Аркадия, если верить старому неаполитанцу Саннадзаро — это такая волшебная страна, где всегда полдень и все счастливы.
У них обязательно родится сын. И это случится сегодня.
Он сидел на прибрежном камне и ждал, когда начнет светать.
Его звали Натан Залманович Стругацкий.
Было 28 августа 1925 года. Час ночи. Санечка, Александра Ивановна родила в четыре часа утра. И сыну, как и планировали, дали имя Аркадий в честь погибшего на Гражданской дяди Арона.
Спустя семь лет, семь месяцев и восемнадцать дней уже в Ленинграде у Натана Залмановича и Александры Ивановны родился второй сын, которому дали имя Борис.
А «врачишку», подавшегося в писатели, звали Михаил Афанасьевич Булгаков. В 1921-м именно там, в Батуме, он и родился как писатель, потому что в свои тридцать лет принял решение остаться на родине и
