предложил для анализа цитату из речи маршала Петэна. Слова французского командующего тогда произвели на меня глубокое впечатление. Я попытался представить себе чувства, которые испытывала побежденная нация. Это было обращение к народу, который призывали не терять бодрости духа. Я попытался вспомнить их, это было примерно следующее: «Французы!.. Страна не отвергнет нас. Она остается нашим пристанищем, наша страна как таковая. Невозделанное поле — это часть Франции, которая умирает. Вспаханное заново поле — это та часть Франции, которая возродится…»
Слова надежды и ободрения. Если бы только мы сейчас были свободны и могли помочь нашей стране возродиться из пепла…
Вопросы свободы мы совсем недавно обсуждали в разговоре, в котором принимали участие Петер, наш капеллан и я. Это было после церемонии освящения нашей новой часовни, располагавшейся также в палатке, куда меня затащил мой товарищ. Во время проповеди капеллан пытался успокоить прихожан рассказом о надежде и вере, убеждал верить всех — и тех, кто на свободе, и тех, кто пребывает в неволе. Он говорил о том, что надежда сродни лучу спасительного маяка.
Петер похвалил проповедь и признался, что она воодушевила его. Я решил, что тоже должен выразить свои чувства.
— Извините, святой отец, — сказал я, — но дома я редко посещал храм. Но я могу понять, какое значение для верующих имеет утешение. Надежда окрыляет людей, придает им силы.
— А как же вы сами? — с улыбкой поинтересовался священник.
— Боюсь, что я не питаю радостных надежд. Должно быть, тому виной моя некрепкая вера. Мне почему-то кажется, что я попал в ловушку.
— Мне жаль вас, сын мой, — сказал он. — Но вы хотя бы согласны с моими рассуждениями о свободе?
— Я понимаю, что вы имели в виду свободу воли и свободу почитания Бога как последнее утешение нам, страждущим. Это верно. Прошу простить меня, святой отец, но мне кажется, что наша главная проблема здесь — желание поскорее выбраться отсюда. В этом, по-моему, и заключается свобода — возможность распоряжаться собственной судьбой.
— Все правильно, и все же я настаиваю на своей точке зрения. Даже за стенами лагеря вы не будете таким свободным, как думаете. Всегда существуют моральные обязательства, или требования закона, или простое «хочу», которое ограничивает вашу свободу. Осмелюсь заметить, что в этой клетке свободы больше, чем вы имели в последние годы, когда были солдатом. Разве не так? Я без колебаний пойду в рассуждениях даже дальше: вы даже можете сказать в свою защиту, что были освобождены.
Хотя подобные утверждения я слышал и раньше, меня все-таки потрясло услышанное.
— Как вы можете говорить такое? Я должен напомнить вам о жителях Бремена, лишившихся крова в результате бомбежек вражеской авиации, о миллионах людей, изгнанных с востока. Как, по-вашему, они чувствуют себя освобожденными? Что же касается меня, то я пошел на военную службу добровольно.
— Именно это я и имею в виду. Вы были связаны моральными обязательствами, вашей собственной волей, подобно тому, как другие связаны обычаями или религиозными догмами. Именно в духовной сфере возникают самые строгие ограничения личной свободы. Но поскольку теперь вы свободны от прежних обязательств, то вы обрели большую свободу, которой спокойно можете пользоваться здесь.
— Насколько я вас понимаю, обязательство моего личного выбора было заменено обязательством, которое моим выбором отнюдь не являлось.
— Главный выбор — выбор между жизнью, обращенной к Господу и отвращенной от него. В нем вы совершенно свободны, поступайте, как хотите. Тот, кто действительно верит, всегда свободен в желании вести жизнь, угодную Богу. Вот что самое главное.
— Всегда ли? А что вы скажете о жизни под игом большевизма? Разве люди, страдающие от него, свободны в том смысле, который вы вкладываете в свои слова? Я сомневаюсь в этом, очень сильно сомневаюсь. Хотя, давайте предположим, что вы все-таки правы, но в таком случае нам придется примириться с большевизмом. Что вы на это скажете?
— Мой дорогой друг, это всего лишь вопрос веры.
Если только ваша вера крепка, то главным в вашей жизни будет только она. Вера способна двигать горы.
Я не смог найти утешения в убежденности священника. В конечном итоге такая вера заканчивается подчинением тем обстоятельствам, в которые вы попадаете волей судьбы. Вера обещает духовное спокойствие, подобно тому, как величавые звуки горна навевают торжественные мысли. Она приводит вас в состояние согласия, покорности. Кажется, будто она призывает вас замолчать, не беспокоиться, смириться с происходящим, убеждает, что все не так уж плохо. Когда-нибудь тебя освободят, а пока спи и верь мне, сон — великий утешитель.
Однако наши дни в лагере были главным образом наполнены бытовыми проблемами и в значительно меньшей степени — спорами о свободе и смирении. Оказывается, жизнь при королевском дворе более полезна, чем мы сначала предполагали, по крайней мере, в отношении тех обязанностей, которые мы с Петером должны были исполнять. В то время как мой товарищ по-прежнему работает помощником американского дантиста — это занятие ему очень нравится, — моим господином и властелином является юрист из Чикаго.
Он носит звание капитана армии США и его фамилия Герберт. Он отвечает за юридическую подготовку в нашем училище. Капитан Герберт лично читает нам курс уголовного права. Он красивый мужчина, немного полноватый, примерно того же возраста, что и мой отец. У него длинные блестящие, уже начавшие седеть волосы. Его отличают властные манеры, он внушает уважение. Я перепечатываю на машинке его лекции по темам «Убийство», «Непредумышленное убийство», «Грабеж», «Воровство» и так далее. Утром он расхаживает по своему кабинету и диктует мне своим сочным басом с раскатистой «р».
Я печатаю не очень хорошо, но это не так важно, как я выяснил на моем первом собеседовании с капитаном, состоявшемся шесть недель назад. Ему было очень трудно найти среди персонала тех, кто умел бы печатать под диктовку, не делая орфографических ошибок, особенно в словах латинского или саксонского происхождения. Моя проблема состояла в том, чтобы делать как можно меньше опечаток, пытаясь поспевать за диктовкой, работая лишь двумя пальцами.
Тем не менее наши отношения сложились. Эта работа приносила мне удовлетворение, ведь передо мной открывался совершенно новый мир знаний. Взгляд на мир с точки зрения закона казался мне чрезвычайно привлекательным. Это даже изменило мое отношение к Нюрнбергскому трибуналу. До недавнего времени оно было иррациональным, и я не мог точно выразить его словами. Отныне я стал расценивать его с юридической точки зрения, с учетом легальных процедур. Я понял, что такое толкование тех или иных статей закона, что такое свидетельства и так далее. Мой новый жизненный опыт явился чем- то вроде упрощенного, точнее элементарного юридического образования. Он представлялся мне очень интересным и позволял более критично и менее эмоционально относиться к жизни.
Я получил свой первый урок однажды вечером, когда капитан Герберт поздно вернулся в свой кабинет, чтобы забрать распечатку текста, который он диктовал утром. Шеф остался доволен моей работой и был в приподнятом настроении. Герберт предложил мне сигарету и поинтересовался, нравится ли мне работать у него. Я признался, что работа мне интересна, и упомянул о том, что удивлен тем, что является основой военного уголовно-процессуального права. Судя по всему, мое признание показалось ему любопытным. Он понял мои сомнения и предложил, не стесняясь, задавать любые вопросы.
— Немцу трудно поверить в справедливость, оказавшись в руках у трибунала, учрежденного победителями для суда над побежденными, — сказал я.
— Конечно, международный военный трибунал стал результатом победы над Германией, — начал капитан. — Тем не менее политическая идея состоит в том, что это не месть, а превентивная мера. Предупреждение будущих военных преступлений. Мы исполнены решимости принять меры по недопущению будущей военной агрессии. Подумайте о том, что пришлось пережить народам в годы Первой и Второй мировых войн. Это не должно повториться вновь. Агрессор должен получить внятное и весомое предупреждение. И все равно это юридическая процедура, а не простая политическая акция.
— Вы хотите сказать, что над всем главенствует закон? Но почему немцы обязаны подчиняться ему? Мы не подотчетны этому закону. Разве это не сомнительно — обвинять подсудимых в соответствии с чужим
