– На улице никого не встретили?
– Нет.
– А как вы добрались до дома?
«Говори правду, – подумала она, – когда можно, говори правду».
– Я пошла налево. Мимо заправки «ESSO» и «Gjendisige»[24] . Потом вдоль реки и через мост.
– Но это длинный путь.
– Я не хотела идти мимо пивной.
– Почему?
– Там вокруг по вечерам много разного народа слоняется.
Это была чистая правда. Что может быть хуже – идти мимо толпы пьяных мужиков.
– Ясно.
Он посмотрел на ее заклеенную пластырем руку.
– А Дурбан вас не проводила?
– Нет.
– Она заперла за вами дверь?
– Не думаю. Но, может быть, я просто не обратила на это внимания.
– И ни в подъезде, ни на улице вы никого не встретили?
– Нет. Никого.
– А вы не обратили внимания – не были ли там припаркованы какие‑то машины?
– Не припоминаю.
– Ладно. Значит, вы перешли по мосту и…
– Что вы имеете в виду?
– Куда вы направились?
– Домой.
– Вы пошли домой пешком? С Торденшоллсгата до Энгельстада?
– Да.
– Путь неблизкий, правда?
– Возможно. Да, неблизкий. Но мне хотелось пройтись. Мне надо было о многом подумать.
– И о чем же вы думали, если вам понадобилась столь продолжительная прогулка?
– Ну, это связано с Майей и вообще, – пробормотала она. – Как она такой стала. Мы с ней так хорошо знали друг друга, правда, это было давно, но я все равно не могла этого понять. Я думала, что знала ее, – сказала она, как бы размышляя про себя.
Эва загасила сигарету и откинула волосы назад.
– Значит, вы встретили Майю Дурбан утром в среду впервые за двадцать пять лет?
– Да.
– И ненадолго заезжали к ней вчера вечером между шестью и семью?
– Да.
– И это все?
– Да. Конечно, это все.
– Вы ничего не забыли?
– Нет, не думаю.
Он встал с дивана, снова кивнул, потянулся за зажигалкой, на которой были теперь отпечатки пальцев Эвы, и сунул ее в нагрудный карман.
– А вам не показалось, что она чем‑то обеспокоена?
– Да нет, не показалось. Майя была на коне, она всегда такая была. «Все под контролем».
– Случайно в разговоре с вами она не обмолвилась, что ее кто‑то преследует? Или что у нее конфликт с кем‑то?
– Нет, ничего такого.
– А пока вы там были, никто не звонил?
– Нет.
– Ну, не буду вам больше мешать. Будьте добры, позвоните, если вдруг что‑то вспомните, то, что покажется вам важным. Что угодно!
– Хорошо!
– Я позабочусь о том, чтобы вам немедленно включили телефон.
– Что?
– Я пытался вам дозвониться, а на телефонной станции сказали, что телефон отключили за неуплату.
– Ах, да. Большое спасибо.
– На случай, если нам понадобится еще поговорить с вами.
Эва прикусила губу.
– Кстати, – сказала она, – а как вы узнали, что я была там?
Он сунул руку во внутренний карман и достал маленькую книжечку из красной кожи.
– Седьмое чувство Майи. Вот здесь записано, «30 сентября. Встретила в „Глассмагасинет» Эву. Ужинали у „Ханны»». Дальше – ваше имя и адрес.
«Как все просто», – подумала Эва.
– Сидите, – продолжал он. – Я найду дорогу.
Она снова рухнула в кресло, чувствуя себя совершенно измочаленной, и так сжала пальцы, что рана опять начала кровоточить. Сейер прошел через гостиную и вдруг остановился перед одной из ее картин. Склонил голову набок и опять повернулся к ней.
– А что это означает? Эве не хотелось отвечать.
– Я не имею обыкновения объяснять свои картины.
– Ну, это понятно. Но вот это, – и он показал на росток, проклюнувшийся из темноты, – напоминает мне церковь. А вот это серое, на заднем плане, – это, может быть, надгробный камень. Немного скругленная вершина. Он далеко от церкви, но все равно видно, что они как‑то связаны друг с другом. Кладбище, – сказал он просто. – С одним‑единственным надгробным камнем. Кто же там похоронен?
Эва с удивлением уставилась на него.
– Вероятно, я сама.
Он опять пошел к выходу.
– На меня еще ни одна картина не производила такого сильного впечатления, – признался он.
Когда дверь за ним захлопнулась, она как раз подумала, что ей, наверное, следовало бы заплакать, но сейчас было уже поздно. Она сидела, сложа руки, и слушала жужжание стиральной машины. Как раз включилась центрифуга, она крутилась все быстрее и быстрее, пока звук ее не стал угрожающим.
***
Она попыталась отогнать от себя страх. Вскоре на смену ему пришел гнев, незнакомое чувство, которое росло и росло. Раньше она никогда не приходила в ярость, испытывала только отчаяние. Она подошла к обеденному столу, взяла сумку, открыла ее и вытряхнула деньги. По меньшей мере сто бумажек по сто крон, несколько пятидесятикроновых купюр и куча тысячных. Она считала и все никак не могла сосчитать их, не веря собственным глазам. Больше шестидесяти тысяч! «На карманные расходы», – сказала Майя. Эва разложила их на аккуратные кучки и покачала головой. На шестьдесят тысяч она могла бы жить вечность, во всяком случае полгода. И самое главное: этих денег никто не хватится. О них вообще никто ничего не знает. А кому бы они могли достаться, подумала она, – государству? У Эвы появилось какое‑то странное чувство: ей стало казаться, что она заслужила эти деньги. Что они принадлежат ей. Она опять собрала купюры, нашла резинку и снова стянула их. И ее перестало волновать, что она их