– Так и было. Он брился. А мальчик был крепко пристегнут к стулу, поэтому не смог побежать за помощью. Когда отец вернулся на кухню, мальчик лежал на столе. Он скинул тарелку на пол, так что она разбилась вдребезги. Самое плохое, что этот звук отец слышал.
– И не прибежал посмотреть?
– Он все время что-то разбивал.
– Кто-нибудь еще находился в доме, когда все произошло?
– Только мать, насколько я понял. Старший сын только что ушел, а мать спала на верхнем этаже.
– И ничего не слышала?
– Она ничего и не могла услышать. Ему не удалось закричать.
– Конечно, с двумя вафлями в горле. Но потом она все-таки проснулась – ее разбудил, конечно же, муж?
– Может быть, он закричал или позвал ее. Люди по-разному ведут себя в таких ситуациях. Некоторые кричат, другие столбенеют от ужаса.
– Она не поехала со «скорой»?
– Она приехала позже. Сначала забрала старшего брата из школы.
– Насколько позже они приехали?
– Где-то через полтора часа. Так тут написано.
– Вы можете что-нибудь рассказать о том, как он вел себя? Отец?
Врач задумался, закрыл глаза, как будто хотел восстановить в памяти все подробности того утра.
– Он был в шоке. Почти ничего не говорил.
– Это понятно. Но то немногое, что он сказал, – вы можете вспомнить? Отдельные слова?
Врач вопросительно посмотрел на Сейера и покачал головой.
– Прошло уже много времени. Почти восемь месяцев.
– И все-таки попробуйте.
– Я думаю, это было что-то вроде: «О нет, Боже! О нет, Боже!»
– Это отец звонил в «скорую»?
– Так здесь записано.
– Машине действительно потребовалось двадцать минут для того, чтобы добраться отсюда до Люннебю?
– Да, к сожалению. И двадцать минут на обратный путь. В «скорой» не было людей, способных сделать трахеотомию. Если бы были, возможно, ребенка удалось бы спасти.
– О чем вы сейчас говорите?
– О том, чтобы проникнуть между двумя шейными позвонками и вскрыть дыхательное горло снаружи.
– То есть разрезать горло?
– Да. На самом деле это очень простая операция. Она могла бы спасти его. Но мы не знали точно, сколько времени он просидел на стуле, пока отец не нашел его.
– Примерно столько, сколько времени нужно, чтобы хорошенько побриться?
– Да, возможно.
Врач полистал бумаги и поправил очки.
– Вы подозреваете что-то криминальное? – Он долго не позволял себе задать этот вопрос. Теперь он чувствовал, что вправе наконец задать его.
Вместо ответа Сейер задал следующий вопрос:
– Вы вскрывали мальчика и исследовали его. Вы не нашли ничего подозрительного?
– Подозрительного? Дети вечное тянут в рот что попало.
– Но если перед ним стояла тарелка с большим количеством вафель, он сидел один и мог не бояться, что кто-нибудь у него их отнимет,- зачем ему было засовывать в рот сразу две штуки?
– Ответьте мне: что вы пытаетесь выяснить?
– Сам не знаю.
Врач остался сидеть, погруженный в свои мысли. Снова увидел малыша Эскиля, голого, на фарфоровой скамье, вскрытого от яремной выемки вниз; он тогда увидел комок в дыхательном горле и понял, что это вафли. Два целых сердца. Огромный однородный клейкий ком из яиц, муки, масла и молока.
– Я помню обдукцию, – тихо сказал он. – Я помню ее очень хорошо. Возможно, я действительно удивлен… Нет, я не знаю, ничего не могу сказать. Такие мысли никогда не приходили мне в голову. Но, – вскинулся он, – как вы вообще пришли к этой идее?
– Ну…- начал Сейер и помолчал. – У ребенка была няня. Позвольте мне выразиться так: некоторые сигналы, которые она посылала в связи с несчастным случаем, заставили меня задуматься.
– Сигналы? Вы могли бы просто поговорить с ней?
– Я не могу с ней поговорить. – Сейер покачал головой. – Слишком поздно.
Вафли на завтрак, подумал он. Они наверняка были испечены накануне. Йонас вряд ли встал так рано утром, чтобы замесить тесто. Вчерашние вафли, резиновые и холодные. Он застегнул куртку и сел в машину. Никто ничего не заподозрил. Дети постоянно что-то жуют. Как сказал патологоанатом: набивают себе полный рот. Сейер завел автомобиль, пересек улицу Розенкранцгате и поехал вниз, к реке, там свернул налево. Он еще не проголодался, но подъехал к зданию суда, припарковался и поднялся на лифте в столовую, где продавали вафли. Купил одну упаковку, взял к ней варенья и кофе и сел возле окна. Осторожно вынул две вафли из упаковки. Они были хрустящие, явно свежие. Он свернул их пополам и еще раз пополам, сидел и смотрел на них. Сам он с небольшим усилием смог бы засунуть их в рот и даже сумел бы прожевать. Он так и сделал, и почувствовал, как они проскальзывают по пищеводу без малейшего усилия. Свежеиспеченные вафли были гладкими и жирными. Он отпил кофе и покачал головой. Невольно прокручивал в голове картинки: маленький мальчик с набитым ртом. Он размахивал руками, разбил тарелку – отчаянно боролся за свою жизнь, но никто его слышал. Только отец услышал, как упала тарелка. Почему он не прибежал на звук? Потому что Эскиль постоянно что-то разбивал, сказал врач. Но все же – маленький мальчик и разбитая тарелка. Сам бы я мгновенно прибежал, подумал он. Я подумал бы: вдруг перевернулся стул, и он поранился. А отец Эскиля спокойно закончил бриться. А что, если и мать не спала? Возможно, она слышала звон упавшей тарелки? Сейер сделал глоток кофе и намазал варенье на оставшуюся вафлю. Потом принялся тщательно перечитывать доклад. Наконец поднялся и пошел к машине. Он думал об Астрид Йонас. Которая лежала на втором этаже и не понимала, что происходит.
Хальвор взял бутерброд из миски и включил компьютер. Ему нравились звуки фанфар и лучи синего света, озарявшие комнату, когда включался компьютер. Каждый звук был для него праздником. Ему казалось, что его, Хальвора Мунтца, приветствуют как важную персону, как будто его ждали. Сегодня у него было странное выражение лица. Он был настроен на черный юмор, который любила Анни. Она часто подбодряла его фразами «Отвяжись», «Нет входа» и «Отцепись». Именно так она говорила, когда он клал руку ей на плечи, очень осторожно и по-дружески. Но она всегда говорила это ласково. А когда он осмеливался попросить о поцелуе, она угрожала откусить ему вытянутые губы. Голос говорил совсем другое. Конечно, это не могло утешить его, но помогало пережить неудачу. В результате он так никогда и не добрался до нее. Тем не менее, он был уверен: в конце концов она бы разрешила ему. Они часто лежали совсем близко, отбирая друг у друга тепло. Это уже было неплохо: лежать в темноте под одеялом, прижимаясь к Анни, и слушать тишину за окном, не нарушаемую криками отца. Отец больше не сможет наброситься и сорвать с него одеяло, отец больше никогда не достанет его. Безопасность. Привычка, чтобы кто-то лежал рядом, как долгие годы лежал младший брат. Слышать чужое дыхание и чувствовать тепло у лица. Почему она вообще все это записала? И что именно? И поймет ли он это, когда наконец найдет? Он жевал хлеб с печеночным паштетом и слушал, как в гостиной орет телевизор. Его немного беспокоило, что бабушка сидит вечерами одна и будет продолжать сидеть так, пока он не угадает наконец пароль и не узнает тайну Анни. Это что-то темное, думал он, если до этого так тяжело добраться. Что-то темное и опасное, о чем нельзя говорить вслух, можно только записать и запереть под замком. Как будто речь шла о жизни и смерти. Он написал эти слова. Написал: «Жизнь и смерть». Ничего не произошло.
