стакан на стол.
— Ну что, будем говорить правду? — спросил я.
— Мне надо было привести в порядок кое-какие бумаги, — сказал он. — Поэтому пришлось пойти в канцелярию. Вчера вечером я и закончил.
— Какие бумаги?
— Благотворительного общества «Бернелиус».
— А раньше вы не удосужились? Скоропостижная смерть Манфреда оказалась очень кстати.
— Что правда, то правда, — вздохнул Хилдинг. — Но отравил его не я.
— А я и не говорю, что вы, — спокойно возразил я.
— Но думаешь, — упрямо настаивал Хилдинг.
— Вас не касается, что я думаю. Сколько раз надо повторять! И потом, кто еще, кроме вас, мог отравить Манфреда?
— Думаю, Герман.
— Если вас послушать, все преступления на свете совершил Герман.
— Я не люблю его, — признался Хилдинг. — И это уже мое дело, любить мне Германа или нет.
— Да, это ваше дело. А мне он начинает нравиться все больше.
На это мое замечание Хилдинг ничего не ответил.
— А что за махинации с бумагами? — спросил я.
— Да никакие это не махинации, — буркнул Хилдинг. — Просто время от времени я брал из кассы общества взаймы. У меня было туго с деньгами. Сам понимаешь: надо содержать жену и детей, и на это уходит масса денег.
— На многие другие вещи тоже уходит масса денег, — заметил я. — Например, на поездку в Италию.
Хилдинг молчал.
— Как вам это удавалось?
— Любой менее дотошный ревизор, чем Манфред Лундберг, для меня не проблема. Но с Манфредом пришлось нелегко. Он ведь цепляется за всякую мелочь. Он даже предложил проверить отчетность общества за десять лет. И на этой ревизии я бы погорел.
Он немного помолчал.
— Но я брал небольшие суммы.
— И, тем не менее, это карается законом, — напомнил я. — Но меня это не волнует. Плевать я хотел на ваше дурацкое общество, оно меня нисколько не заботит. Меня интересует, когда вы встретили Марту и что случилось потом.
Он приподнялся и сел. Потом схватил бутылку и хотел налить себе в стакан виски. Но я оказался проворнее: отнял у него бутылку и поставил на край стола.
— Сначала рассказ, потом виски.
После следственного эксперимента он поехал прямо домой. И потому не видел, как Марта садилась в белую «Джульетту» Петерсена в переулке Осгрэнд. Дома он пообедал на скорую руку, забрал свои бумаги и поехал в университет.
— В город я ехал по Виллавейен, — сказал он. — И не хотелось, чтобы мой «мерседес» мозолил всем глаза возле университета. Переходя Валленбергсвейен, я увидел Марту, которая вышла из здания филфака. Я ее тотчас догнал.
— В котором это было часу?
— Примерно, как ты сказал, около половины десятого.
— Как она реагировала, когда увидела вас?
— Да никак. Как обычно. Мы поболтали о том, о сем. Главным образом, о следственном эксперименте. Дошли до «Каролины». Марта сказала, что пойдет вниз по Дротнинггатан, а мне надо было идти по Эфре- Слотсгатан к университету. Мы попрощались. Дойдя до ограды парка, где стоит памятник Гейеру, я оглянулся. Но Марты уже не было.
— А почему вы оглянулись?
— Мне надо было перейти улицу.
— Не показалось странным, что она как в воду канула?
— Нет, не показалось. Я подумал, что она забыла что-нибудь на факультете и пошла обратно через Английский парк.
— Больше вы ничего не заметили?
— Что именно я должен был заметить?
— Ну, вообще.
— Нет, ничего такого.
— По пути вы никого не встретили?
— Никого.
Я протянул ему бутылку. Больше не было никаких оснований лишать его выпивки. Он налил себе и залпом выпил.
— Вот и все. Теперь ты мне веришь?
— Я никому не верю, — ответил я. — Никому и ничему. И вообще, какое это имеет значение? Ведь раньше вы врали? Откуда я знаю, может быть, и сейчас врете.
Я говорил совершенно искренне. Мне вдруг все стало безразлично. Потому что я безумно устал. И какое мне было до всего этого дело? Никакого! Меня угораздило найти Марту Хофштедтер. И больше ничего. До того дня я двадцать два года прожил без забот и хлопот. Мне приходилось видеть трупы, но никто не умирал у меня на глазах, как умер Манфред Лундберг. Никто не умирал в аудиториях юрфака, где студенты меньше всего ожидают каких-то сюрпризов. А потом я нашел в мужском туалете задушенную женщину. Женщинам, как задушенным, так и незадушенным, подобает пребывать в дамских туалетах. И все это произошло со мной за какие-то трое суток. А ведь и меньшие потрясения никогда не проходят бесследно!
— Впрочем, может быть, и не врете, — сказал я. — Как раз около половины десятого мы с Ульрикой Бринкман проходили мимо университета. И обратили внимание, что в окнах канцелярии горел свет.
— В таком случае нам незачем больше драться, — облегченно вздохнул Хилдинг. — У меня и так уже расквашен нос.
Он приподнял носовой платок и грустно усмехнулся. Некоторое время мы сидели молча.
— Какой смысл врать прокурору и полицейским? — спросил я.
— Это могло избавить меня от многих неприятностей, — ответил он. — Мне не хотелось, чтобы они пронюхали, что я делал в четверг вечером. А, кроме того, не так уж приятно быть последним, кто видел Марту Хофштедтер.
— Видимо, вы были не самым последним, — напомнил я Хилдингу. — Судя по вашим словам, кто-то наверняка видел ее уже после вас.
— Разумеется, — поспешно ответил он. — И поскольку я не убивал ее, мне казалось, что совсем не обязательно говорить в данном случае правду. Ведь мы даем показания не под присягой.
— Вы неплохо разбираетесь в юриспруденции.
— Должен я извлечь хоть какую-то пользу из своей кандидатской степени.
— И все-таки врать полицейским не следует, — наставительно сказал я. — В любом случае они рано или поздно докопаются до истины. Это их работа. А тем, кто пытается сбить следствие со следа, придется несладко.
Хилдинг все еще прижимал к носу свой платок.
— Я пойду умоюсь, — сказал он.
Хилдинг вышел из комнаты, а я тем временем допил виски. Потом я встал, подошел к балконной двери и раздвинул шторы. Некоторое время я стоял и вглядывался в непроницаемую тьму, сомкнувшуюся вокруг дома. Внезапно из-за угла вынырнула машина и пронзила изгородь ярким светом фар. Сначала я подумал, что ошибся. Но тут же понял, что ни о какой ошибке не может быть и речи. Возле самой ограды мелькнула чья-то тень. Я снова задернул шторы и как ни в чем не бывало, вернулся на место. Между тем Хилдинг уже спустился по лестнице и вошел в комнату. Лицо у него было чистое.
