— Одна?
— Одна. К сожалению.
Казалось, Кристеру хотелось согласиться с этим последним замечанием. Он сочувствовал Гунборг Юнг, хотя и старался бороться с этой слабостью. Нельзя оценивать предполагаемых виновников в преступлении исходя из своих симпатий и антипатий — эту мысль он постарался довести до сознания Палле Дэвидсена, когда тот, отпустив из управления полиции Жака, разразился потоком возмущенных возгласов:
— Проклятый бумагомаратель! Вертится, как уж. Я не верю ни единому его слову. Большие гонорары за границей — каково, а? Постепенно приобретает «скромное, но звучное имя» на континенте. Хорош гусь! А как он одевается! Знаете, во что этот попугай вырядился сегодня? В красную бархатную куртку и горчично- желтую рубашку. У меня аллергия на горчично-желтый цвет, а когда я вижу такую ухоженную бороденку, у меня просто руки чешутся. Нет, будь моя воля, я бы немедленно его задержал.
— За что?
— За убийство, — заявил Палле, при этом его веснушчатое лицо приобрело необычайно упрямое и решительное выражение. — Что бы он ни делал в тот момент, когда была убита Вероника Турен, но уж во всяком случае не «прогуливался среди подснежников на острове Ловен», уж в этом я готов поклясться.
— Куда лучше, если бы ты смог это доказать.
— Ивонна видела…
— Его машину — спасибо, это я уже слышал. Если вообще можно полагаться на показания хорошенькой Ивонны. Я бы хотел найти еще кого-нибудь, кто видел его машину и «кадиллак» в одно и то же время в одном и том же месте.
— Жаль, что мы не послали кого-нибудь проследить за ним.
— Сейчас, когда он вышел от нас?
— Да.
— И что бы ты на этом выиграл? Мы не в состоянии следить за ними за всеми.
Но и Кристер Вик, и Палле Дэвидсен, в самом деле, могли очень много выиграть, если бы в тот вечер незаметно проследили за лгуном-модельером. Они бы прошли вслед за ним два квартала по Кунгсхольмсгатан, поднялись на старом дребезжащем лифте, прошли по запыленному чердаку и с удивлением увидели, как он достает ключ и открывает дверь в пустую квартиру как раз над ателье мод. И, конечно, они напугали бы его куда больше, чем звонкий мальчишеский голос, неожиданно окликнувший его с нижнего этажа:
— Жак! Жак, что ты там делаешь? Что это там за таинственная квартира, от которой у тебя есть ключи?
Жак с трудом сдержал готовое вырваться проклятие и сказал, стараясь держать себя в руках:
— А, привет, Ульф. А ты сам, что тут делаешь?
— Я искал маму, я думал, она задержалась в ателье. Можно мне войти? Что это за конура? Комнаты пустые, даже света нет. А, вот кухня.
Его большие черные глаза разом отметили все детали обстановки: черные шторы для затемнения окон, раскладушку, по-спартански застеленную одеялом, множество кухонных шкафов с большими новыми висячими замками.
Он обернулся к Жаку с широко раскрытыми глазами и прошептал:
— Тут что-то нечисто. Послушай, что у тебя в этих шкафах? Что ты не можешь хранить у себя дома?
И, словно ведомый своей детской интуицией, он добавил, прежде чем Жак успел ответить:
— Это наркотики?
Жак нервно передернул плечами. Его быстрые темные глаза долго и пытливо разглядывали Ульфа.
— Да, — наконец признался он, — тут наркоты на сто тысяч крон.
— Здорово! И ты их продаешь?
— Мы с одним приятелем, — кивнул Жак, закурил и прислонился к давно не чищенной раковине. — Слушай, Уффе, я исхожу из того, что ты понимаешь, какие это опасные игрушки. Чертовски опасные, парень! Если ты будешь держать язык за зубами, мы возьмем тебя в дело и ты тоже сможешь грести денежки лопатой, но если ты хоть слово сболтнешь полиции или еще кому-нибудь, то мы все сядем. И ты тоже.
Ульф закивал в знак того, что все понял, и спросил, дрожа от возбуждения и любопытства:
— Слушай, а эта квартира — как тебе удалось получить ключ от нее? Ведь ты не снимаешь ее?
— Конечно, нет. Я был знаком с теми, кто когда-то жил здесь, и однажды, много лет назад, они заказали для меня дополнительный ключ. И когда мне понадобился склад, я вспомнил и нашел его.
— Жак, а ты продавал наркоту Веронике?
— Иногда. Она не слишком этим увлекалась, а то немногое, что было нужно, прекрасно могла купить в аптеке по рецепту. Но ей казалось все это безумно увлекательным, как и тебе.
Впрочем, последнюю циничную колкость Ульф пропустил мимо ушей.
— Я… я вдруг подумал…
— Что ты подумал?
— Что она потому и пришла сюда тем вечером… чтобы встретиться с тобой.
— Со мной? — искренне удивился Жак. — Нет, она не должна была со мной встретиться. Да и откуда ей было знать, что я тогда находился здесь.
— Но ты был здесь?
— Да. И в этом вся проблема.
На секунду он заколебался, но потом потребность поделиться с кем-нибудь своими сомнениями взяла верх над осторожностью.
— Понимаешь, я… я видел, как Вероника вернулась в ателье. И я видел еще двух человек — в разное время в течение того вечера.
— Ты видел?..
— Да. И… ты понимаешь, Ульф? Один из них и есть убийца!
У Ульфа Юнга настолько пересохло в горле, что он был едва в состоянии говорить.
— Ты должен… рассказать об этом комиссару.
— Как ты не понимаешь, что именно этого я как раз и не могу сделать? Я не смогу объяснить, почему я находился здесь. Я не могу, находясь в здравом уме и трезвой памяти, привлечь внимание полиции.
Он истерично указал на кухонные шкафы. Потом стряхнул пепел с сигареты в раковину и добавил:
— Нет. Я не могу рассказать все это полиции, но могу поговорить, по крайней мере, с одной из тех двух. И если она скажет, что не виновата…
— Она? — едва слышно прошептал Ульф.
— Да. И если она не виновата, то остается… Короче, тогда мне станет ясно. А теперь постарайся выбраться отсюда так, чтобы ни одна живая душа тебя не видела, лучше всего пройди через чердак и спустись на лифте в другом подъезде. Вот так. Счастливо, я рад был поговорить с тобой.
В ателье горел свет, и трудный разговор, к которому стремился Жак, состоялся тут же и немедленно. После долгого объяснения, проходившего на повышенных тонах, он почувствовал себя усталым и опустошенным и стал бесцельно бродить по ателье. Красные шторы в салоне были не до конца задернуты, и его внимание привлекли вечерние платья, которые он задумал и создал вместе с Астой. Он снял с перекладины одно из них, из опалово-зеленого щелка, задрапировал широкую шифоновую юбку совсем иначе, чем на многочисленных «эскизах Жака» в шведских и немецких журналах мод, уселся в старинное кресло и погрузился в раздумья. Нервы успокоились. Все неприятности — бесшабашный, все более опасный образ жизни, который он вел, отношения с Ивонной, трудное решение, к которому он должен был прийти в связи с убийством, — все это отступило на задний план. В его мозгу зарождалась новая идея. Он полез в карман за блокнотом и карандашом.
