подержал несколько минут, поворачивая вокруг оси, над углями. От ароматов и горного воздуха у Ефима закружилась голова, сладковато подташнивало…
«Только бы сердце не подвело», — подумал он и спросил:
— Колбаска-то свиная?
— Харам, — сказал Хаким. — Есть и другое… — И выудил флягу из рюкзака, с какими ходят в городе студенты.
Они пригубили спирт. Обжигая губы, Ефим едва осилил два ломтика колбасного шашлыка. Непреодолимая дрема обволакивала сознание. Он не пошевелился, когда Хаким Арсамаков вдруг поднялся на колени и, вытягивая шею, стал прислушиваться. Увидеть что-либо дальше десяти-пятнадцати шагов они не могли. Мешала дымка, загустевавшая между деревьями и кустами.
Из-за них и появилась, не таясь, шествовавшая на полусогнутых груда черно-серого тряпья с подобием человеческого лица.
— Только тихо, — громким шепотом донеслось по-русски сверху. Ефим поднял глаза и разглядел другую груду тряпья, из которой, словно жало, выставлялась снайперка с насаженным бруском глушителя. Стало ясно, почему первая груда особенно не сторожилась.
— Да мы без оружия, — сказал Нагоев.
— Зато со спиртом, — ответила верхняя груда тряпья и мягко шлепнулась возле костра, присев для амортизации почти до снега. Всю не покрытую волосяным покровом часть физиономии — лоб, щеки и нос — маскировала сажа. Кинг Конг так и остался сидеть орлом, выставив коленки в разброс от плечей. На голове под плохонькой солдатской каской просматривалась бейсболка козырьком назад.
Хаким перекинул ему флягу.
— Спасибо, браток, — сказал Кинг Конг и припал к живительному источнику.
Он пил, не сводя с Арсамакова и Шлайна водянистых глаз из-под опущенных век с белесыми ресницами. На замазанном сажей лице ничего не было, кроме узкой полоски губ и глаз — металлических кружков, отражавших свет без всякого признака тепла. Прекрасные снайперские глаза, помогающие мочить с километровой дистанции. Палец с синим ногтем, высовывавшийся из рваной вязаной перчатки на правой руке, цеплял спусковой крючок.
— Смотри не пальни, — предостерег Шлайн.
Два шанса оказаться расстрелянным в один и тот же день… Судьба перебарщивала.
— Раздевайся, чем болтать-то попусту, — сказала первая груда тряпья. Лицом она заросла до такой степени, что и сажей маскировать не потребовалось.
— Ты кто, Евтихиев? — спросил Шлайн, расстегивая молнии.
— Нет, я не он, обознался ты, плюгавый, — сказала копия с картинки «волосатого человека Евтихиева» в учебнике анатомии для восьмого класса средней школы, по которому Шлайн учился сто лет назад. — Тебе-то какая разница? Он, что, свидание тебе назначил здесь, этот Евтихий? Придет попозже… Хэ!
— Расписочку бы нужно…
Кинг Конг поперхнулся и, отставив флягу, оскалил в беззвучном смехе редкие желтые зубы. Стаж лесовика он, видимо, имел основательный. Когда приземлился ничто из амуниции на нем не звякнуло, говорил шепотом и смеялся тихо.
Евтихиев вытянул у него фляжку и сказал Хакиму Арсамакову:
— Хотел вас с папашей кончить, когда переоденемся в ваше… Не буду теперь… Вижу свои. Лечиться его ведешь? Ну, его здоровье и, как говорится, за удачное удаление аппендицита… Или грыжа? Чечены врачих, которые им геморрой лечат, даже не трахают из уважения. Тут у всех в горах геморрой. Башку прострелят, а кровянка из жопы капает… Ну, я обидеть не хотел!
— Да уж без обиды, — сказал Ефим Шлайн. — Свои, деревенские. Чего уж…
И, приметив, что Кинг Конг закусывает остатками его шашлыка, сказал:
— Кушайте на здоровье, у нас много!
Он с отвращением посмотрел на растянувшуюся в веселом оскале пасть Кинг Конга и груду грязной одежды Евтихиева, включая серые, никогда не стиранные кальсоны и почерневшую, с мокрыми разводами под мышками тельняшку, которые ему предстояло одеть.
Ефим вздрогнул, когда Евтихиев быстрым, неуловимым движением левой руки снял с него очки. В близоруком тумане Шлайн разглядел, что заросший опробовал на своих глазах стекла, помотал головой, будто ударился обо что-то лбом, и сказал:
— Ладно, возьми обратно, не пригодятся…
И кинул очки на груду своих гнусных обносков.
Слабенькая надежда, что хотя бы обувка не подойдет дезертирам размером, не оправдалась.
В своем кабинете Хаджи-Хизир Бисултанов проверял списки кандидатов на ежегодный священный хадж в Мекку, который организовывал и оплачивал финансовый имамат «Гуниб» по его, Бисултанова, инициативе. Он и сам трижды совершил в Саудовской Аравии хождение в белых одеждах в долину Арафат, где, оставшись наедине с совестью и Всевышним, вместе с другими мусульманами, белыми, желтыми и черными, молился о прощении грехов. Он по-хорошему завидовал тем, кто на этот раз ехал туда, хотя зависть и грех.
Молитвенно смежив веки, он словно воочию видел прекрасные шоссе, ныряющие в тоннели в форме луковок, длинные, на километры растянувшиеся улицы армоцементных подобий бедуинских палаток для паломников, расцвеченные огнями самые высокие в мире минареты, черный куб Каабы со священным камнем «Аль-хаджар аль-Асвад». Семь раз обойдут люди из его списка вокруг Каабы, семь раз пробегут между священными холмами Сафа и Марва, столько же раз, сколько потребовалось Хаджар, невольнице пророка Ибрагима, чтобы над изголовьем своего сына Исмаила увидеть ангела, указавшего гибнущим в пустыне от жажды священный источник Замзам…
Правоверным в Аравии Аллах даровал и другой источник — нефтяной. Как черпать из такого же в Чечне — пример есть, его оставил великий правитель Абу-Даби и самый богатый мусульманин Шахбут ибн- Султан, чье княжество совершило фантастический взлет к богатствам на нефтяных фонтанах. Груды золота! Толпы иностранцев! Стаи дельцов! Вместо близкого, растворенного в мареве горизонта пустыни — весь мир! Он, этот мир, а не нищую Россию с её казаками, танками, тупыми бюрократами и омоновцами, можно было бы увидеть и отсюда, из-за тесных гор Чечни… Эмир Абу-Даби складывал золотые бруски под кроватью. Смежная со спальней комната глинобитного дворца Шахбута ибн-Султана перед его кончиной была до отказа забитой крупными банкнотами разных стран, из которых крысы изгрызли купюр на два миллиона долларов.
Эту историю Саид-Эмину Хабаеву, которого сопровождал Хаджи-Хизир, рассказал наследник Шахбута, вылощенный бедуин с оксфордским дипломом, нефтяной магнат, презиравший и политику, и власть, и дикое прошлое эмиров, которых при рождении повивальные бабки купали в верблюжьей моче. Кабинет магната, оформленный в мраморном дворце парижским дизайнером, был выдержан в цвете золота. Кресла, обивка стен, стол, корпус компьютера, телефонные аппараты, плоский шведский телевизор, подвешенный, как панно, на стене, все, абсолютно все покрывала позолота, и в хрустальной вазе стоял букет свежих роз, доставленных в песчаную пустыню из Ниццы летающим за ними ежедневно самолетом. На стене в золотой рамке под стеклом висела выцветшая расписка, выданная Шахбутом ибн-Султаном первому плательщику за нефть: «Получил два мешка денег».
Бисултанов впервые увидел, как загорелись глаза обычно холодного и расчетливого Хабаева.
— Дед поленился пересчитать на штуки золотые соверены и талеры времен императрицы Марии Терезии, которые ему прислали, — сказал потомок. — Он настаивал, чтобы рассчитывались монетами, к слиткам относился с прохладцей… Вот и написал расписку только за мешки…
Аллах всемогущий, за нефть вокруг Грозного, которая жирнее аравийской, такими мешками можно набивать товарные вагоны! Шестой год, сочась из скважин и пропитывая подвалы домов, она либо грязнит подпочвенные воды, либо сгорает.
…Хаджи-Хизир вздохнул. У правоверного не должна кружиться голова на берегу потока с золотом. Он вернулся к своим бумагам.
Пройдясь по списку вещей, которые следовало заготовить для паломников, Хаджи-Хизир приписал пластиковые контейнеры. В них будущие хаджи повезут домой из Саудовской Аравии сувениры — хурму и
