— Бервиду в Праге убил Праус, — сказал я. — Или, по крайней мере, его человек.
Они перестали жевать.
— Он сумасшедший, я думаю, — предположил я.
Старший в мягкой куртке как-то странно взглянул.
— Я никого не хотел обидеть, — добавил я. — Считайте это трепом.
— Меня зовут Макс Ортель, — сказал старший. — А это Жак Филиппар.
— Ну, а я Бэзил Шемякин.
— Мы знаем, — ответил Филиппар. — Ты частник.
— А вы официальные агенты, — сказал я. — И что будем теперь с этим делать?
— Дожевывать и разъезжаться, — сказал Ортель. — Только дашь нам завестись от твоего ворованного аккумулятора, хорошо?
Я бы с удовольствием пригласил обоих поучаствовать в вызволении Шлайна. Но им пришлось бы отпрашиваться у Прауса Камерона. Может, они и отпросились бы, если бы знали, где спрашивать такое разрешение. Вот что я подумал: Ортель и Филиппар погнались за мной потому, что потеряли связь с начальником. Тащились по радару, или как там называется их локатор, настроенный на мою палку, без видимого резона, скорее для подстраховки. Держались на всякий случай в пределах, говоря научно, инструментального контакта со мной в ожидании, когда объявится шеф. А он не объявлялся, исчез в необъятных просторах России, может, уже и сибирских. По любым инструкциям парочке полагалось безотлагательно сообщить об этом в свой штаб. Все-таки резидента потеряли…
Решительный момент выскочить на палубу броненосца «Потемкин» с воплем «Офицеров за борт!» наступил. На меня иногда накатывает что-то такое по наитию, и — самому не верится — срабатывает. Ефим в моих глазах не раз заслуживал полета за борт. Чем Праус-то Камерон лучше его?
— Камарады, — сказал я. — Как насчет создания профсоюза оперативных сирот?
— Каких, ты сказал, сирот? — спросил Филиппар.
— Брошенных начальством. Я ищу свое, а вам, я догадываюсь, предстоит теперь то же самое… Палку с набалдашником я прихватываю. Обязуюсь отныне с ней не расставаться. Даже разбуженные ночью, вы сможете сказать Праусу, где именно я нахожусь. Сообщите мне номера ваших мобильников, чтобы в случае необходимости я и сам мог поинтересоваться, где вы обретаетесь. Работа у нас общая. Ортель правильно сказал. Я ищу своего шефа. Вы своего. Если я увижу вашего, звоню вам… Ну и вы дадите по взаимности мне отмашку.
Они продиктовали номер, которым пользовались на двоих, я — свой на «Эриксоне».
Первая фура обдала нас черной гарью дизельного выхлопа.
Когда они завелись от своего бывшего аккумулятора, совесть достала меня, и я сказал на прощание:
— Спасибо за батарею, рассчитаюсь когда-нибудь.
Хитрый Шемякин имел в виду работенку по найму, которую ему подкинул бы их будущий шеф. В том, что нынешнего сменят, они и сами, я думаю, уже не сомневались. Предчувствия относительно будущей карьеры своего нынешнего работодателя Ефима, пропавшего на столько недель без вести, я бы тоже не назвал радужными.
«Москвич» и «четверка» разъезжались бортами.
— Неплохо бы, — обнадеживающе ответил из-за опущенного бокового стекла Макс Ортель, сидевший за рулем. Жак Филиппар пополоскал ладонью из-за его лысины.
Удивительно: чем ближе я продвигался к Краснодару, тем морознее становилось. Печка «четверки» едва грела. Я раза два запасался теплом в придорожных шалманчиках, устроенных в подобиях армейских кунгов, перенатопленных железными печками с выводной трубой. В последнем, на подъезде к Краснодару, стояла такая духота, что несколько выпивох блаженствовали в исподних рубахах, не снимая, правда, ушанок с летными кокардами. Порции выдавались с расчетом на Гаргантюа и Пантагрюэля.
«Кенвуд» я отключил. Развлекался на ходу трехчасовой записью разговоров на лужайках клуба «Эль- Кантауи» семерых чеченских гольферов.
Таксист Слим добросовестно отработал свои пять сотен долларов из фонда имени Прауса Камерона. Запись удалась. Я прослушал разговоры, которые велись на русском, сначала, что называется, насквозь, затем кусками, и в конечном итоге, мне кажется, ухватывил смысл внезапной затеи Шлайна. Он сорвался на Кавказ без подготовки — видимо, и в одиночку, — потому что выявил в своем тылу «крота», и не одного, а целую группу воротил, впутанных в общие с чеченцами трансферты. Это во-первых. И почти сразу угодил в плен, потому что его сдали из Москвы на подходе к цели, это во-вторых. Если бы Ефим преуспел в своей затее, совещание на лужайках «Эль-Кантауи» не состоялось бы. А если бы Шлайна не взял в плен Цтибор Бервида, Бэзил Шемякин сейчас не слушал бы на шоссе между Ростовом-на-Дону и Краснодаром свою шпионскую магнитофонную запись.
Оставалось также достаточно много неясностей, казавшихся нелепыми случайностями. В разговорах чеченцев проскальзывало беспокойство по поводу крупной суммы в долларах, сыгравшей роль «меченого атома». Услышал я также имя Севастьянова, который верой и правдой, как полагали гольферы, за долевое участие в марже обеспечивал банде финансовый консалтинг и западные банковские контакты, не всеми одобрявшиеся. В противовес неодобряющим, насколько я понял, ораву торопили из Москвы с операциями по уводу каждой порции прибылей, как они говорили, «через западный подкоп».
Я тихо порадовался, что не отреагировал сходу на звонок Севастьянова ко мне на квартиру. Время обнаруживать себя не приспело. Теперь это стало ясно. Как и то, что я находился наконец-то на последнем этапе идиотски-бесплатного похода за освобождение Шлайна. Эдакий тронутый крестоносец!
В записи разговоров время от времени всплывала странноватая тема, не вязавшаяся с банковскими делами, которые там решались. Чеченец с хрипловатым голосом и одышкой, возможно, тучный, настойчиво привносил в каждый проект идеологию. Она, как говорится, навязла у него на зубах. Мой бывший патрон майор Випол в своей частной сыскной конторе искоренял признаки любой идеологии, потому как справедливо, я думаю, считал, что всякая из них преуспевает через интриги, а то и кровь, но не через истину и закон. Поэтому в поведении хрипатого просматривалась трещина, в которую при необходимости Ефим Шлайн мог бы воткнуть свою фомку взломщика чужих секретов.
Мне казалось, что в этой ненормальности, воплощаемой высказываниями хрипатого, и кроется главная слабина банды, с которой придется сойтись в рукопашную, отчего не сказать и так, дабы сбросить цепи рабства с благороднейшего из благородных гонителей неправых денег и богатств Ефима Шлайна.
Хрипатый частенько встревал в разговоры. Из его замечаний выходило, что кредитно-финансовые институты в исламских странах имеют специфику в своей деятельности. Он не говорил: в операциях, именно — в деятельности… Специфика эта отлична от принципов классического банковского дела. Она вытекает, прежде всего, из отношения шариата к проценту. Хрипатый цитировал Коран: «Аллах разрешил торговлю и запретил рост».
Перечил ему, с нотками раздражения, баритон человека, то и дело сбивавшегося на финансовый сленг. Баритон считал, что Ислам не запрещает прибыль, если в её получении участвует человеческий труд. Она законна, поскольку доход пришел в результате производства или торговли, скажем, в результате перегонки бензина из нефти, фонтанирующей из воронки, взорванной скважины, или торговли заложниками, или перепродажи боеприпасов. «Угон» московских кредитов приравнивался к умыканию табунов и скота — освященному традициями занятию джигита… Банк же нужен как место накопления, и не вина правоверного, что деньги на счету приносят проценты. Любые деньги, в том числе наличные доллары и новые евро, в изоляции от мировых денег отсиженная коленка…
Когда обсуждались прибалтийские и чешские банки, хрипатый грубовато напомнил об исламских в Аравии. Несколько раз пришлось перекручивать пленку, чтобы разобраться в терминологии, согласно которой «деятельность с деньгами» должна подпадать под два шариатских предписания. Первое «мурабаха», то есть, как я понял, перепродажа. В этом случае по просьбе покупателя или импортера банк открывает аккредитив на зарубежного продавца или поставщика. Когда товар отгружен и банк об этом оповещен, товары «снова продаются» импортеру, при этом точно определяется сумма прибыли. Разумеется, эта сумма высчитана как процент от стоимости ввезенных товаров. Но именно только высчитана, а выплачена банку как разница от перепродажи.
