— Никаких других контактов здесь, а?
И подмигнул.
Значило ли это, что Ибраев пронюхал про Матье и наябедничал Шлайну?
Я мягко выпихнул Ефима в коридор. Если возможно, не ври. Таково правило.
Коридорная, не задавая вопросов, за двести тенге споро перестелила вожделенное ложе, пока я отмокал от тюремной засаленности и согревался в горячей ванной. Распаренные синяки на ребрах приняли фиолетовый оттенок. Я с кряхтеньем обтерся, за неимением зубной пасты и щетки прополоскал рот остатками поддельного коньяка. Укладываясь нагишом, я с отвращением подумал, что утром придется влезать в одежку, полученную из милости в ибраевском особняке.
Уснул я сразу.
Приснился мне майор Випол в уютном кабинете, заставленном стеллажами со скоросшивателями и коробками с компьютерными дискетами, старыми, трехдюймовыми и гибкими, времен начала 80-х. Бывший босс что-то бубнил, но вроде бы за толстым стеклом и глухо, затем слова донеслись обрывками, пока не сложились во внятную речь о практичной природе. Она-де полна смысла и лишена ощущений. В ней царят совокупления, а придуманная людьми любовь не известна, и слава Будде, что так. Жажду размножения по причине деградации своего биологического вида человек превратил в неестественную форму романтических извращений. А затем без видимой нужды принялся истреблять себе подобных, в то время как в природе ни один хищник не сожрет собрата. Христиане, например, даже изобрели душу, вопреки, насколько майор Випол знаком с христианством, воле собственного Бога.
В доказательство справедливости изложенных выкладок майор водил концом шариковой ручки по язычкам колокольчиков, свисавших по краям полок с файлами. Такие развешивают в пагодах — чтобы отпугивать бродячих духов. Колокольчики звенели, громче и громче…
Не знаю, сколько времени надрывался телефон, стоявший возле кровати на тумбочке, когда я проснулся. Невольно охнул от боли в распаренных боках, потянувшись за трубкой, в которой сначала услышал всхлипы, а потом голос Ляззат:
— Это ты, Фима?
— Ну, да… Что стряслось?
Часы показывали два ночи. По московским меркам шел шестой час утра.
— Я приеду к тебе, можно?
— У вас, что же, перегружен персонал, некому заступить на пересменок возле меня?
— При чем здесь персонал?
— Двое ужинали со мной здесь, но за отдельным столиком, брезговали… Как раз я пишу Ибраеву жалобу на неприкрытое проявление сегрегации. Ты меня с мысли сбила…
— Заканчивай бумагу, я передам по назначению. Спасибо за повод приехать. Через двадцать минут…
Она разъединилась.
Усман не дает ей заснуть, подумал я. Фрейдизм какой-то посреди казахских целинных степей под завывание пурги. Придется выламываться под психоаналитика после тяжелого и длинного дня… За что, Господи?
Из одеяла я соорудил подобие бедуинского бурнуса, чтобы в надлежащем виде и достойно, лицом к лицу, встретить угрозу, таившуюся в ночном визите, назовем это так, дамы. Я натянул носки и сунул ноги в пенсионерские ботинки. И задремал, потому что стук в дверь застал меня врасплох.
Вплыла с каменным лицом коридорная с подносом, на котором стояли бутылка коньяка, французские плавленые сырки «Смеющаяся корова», несколько банок с минеральной водой и термос с двумя кофейными чашками. Следом предстала Ляззат — в униформе и макияже классической потаскухи. Шубка нараспашку, под ней то ли слишком короткая мини-юбка, то ли слишком широкий кожаный пояс, огромная бляха на груди, обтянутой свитером, фиолетовые шерстяные колготки, полнившие длиннющие ноги до невозможной притягательности. Серебряная помада слоем лежала на губах. Щеки посерели от мороза. В руках — раздувшаяся сумочка итальянской замши, из которой торчала коричневое поленце колбасы в надорванном пластиковом пакете.
Выскользнув из шубы так, что она упала мне на руки, Ляззат плюхнулась на кровать, утонув в продавленном матрасе. Расставленные коленки, в которые она упиралась руками, торчали едва ли не выше ушей.
Свертывая и укладывая на стуле шубу, я почувствовал по её весу, что пистолета в кармане нет.
Протянутая мною сотенная стремительно исчезла в ладони коридорной. Она явно опасалась непредвиденной реакции ночной гостьи и быстро выкатилась за дверь.
— Что это она тебя так боится? — спросил я, чтобы не молчать.
— Догадывается.
— О чем догадывается?
— Кто я… У тебя есть стаканы?
Голос её становился глуше. Голова свешивалась. Волосы распадались на неровный пробор и закрывали лицо.
Ну и ведьма, подумал я и спросил осторожно:
— А кто ты?
— Ты сам-то как считаешь?
— Прошлый раз ты сказала. Дочь Усмана.
— Нет Усмана, стало быть, нет и дочери… Но лить слезы, как прошлый раз, я не буду, не беспокойся. Я по делу заявилась. Согласно приказу…
— Все лучше, чем парочка обормотов, которые пасли меня до тебя, сказал я.
— Парочка пасет в эти минуты твоего московского и моего здешнего начальничков. Состоит при телах… Ты принесешь стаканы или мне самой идти в ванную за ними?
Новость стоила того, чтобы о ней поговорить поподробнее.
— Откуда тебе известно о встрече начальников? — спросил я.
— Я им на стол накрывала. У нас, в «Титанике».
Я не стал спрашивать про ресторан, в котором ибраевская контора снимает кабинет для приемов коллег. Не суть, как говорится. Я прикидывал: стоит ли о содержании переговоров спросить напрямую или пойти действительно за посудой и выцеживать информацию, что называется, стакан за стаканом. И вдруг сообразил, что во мне отвратительно ворочается забытое нечто, в обиходе называемое, если не ошибаюсь, совестью.
— Ляззат, — сказал я, усаживаясь рядом.
— Что?
— Давай я не пойду за посудой, а? Давай… только кофе и все, а?
— Давай, — ответила она и заплела длинную руку мне за шею. — И разговаривать не о чем. Не о чем разговаривать. Ну, какие у нас такие общие дела, чтобы о них болтать? Болтать о смерти… О гнусности… О предательстве… Об этом мы можем…
Она ткнулась лицом в мой бурнус. И вдруг рассмеялась.
— Господи, как ни придешь, ты вечно голый!
Она отстранилась и вернула руку на свое колено.
— Тебя как женщины называют? Кто ты по жизни?
— Шемякин, Бэзил Шемякин, — сказал я, внезапно почувствовав, как глупо звучат рядом эти имя и фамилия. Отчего бы, скажем, не Ричард Косолапов?
— Бонд, Джеймс Бонд, верно? — спросила весело Ляззат.
— На такое я не тяну, — сказал я. — Платят меньше. И Оксфорд не заканчивал.
— Потянешь, — заверила Ляззат и стянула через голову свитер вместе с висевшей поверх него подвеской. Помотала головой, укладывая волосы, и швырнула свитер на шубку. Хлопчатую майку украшал огромный заяц, который вонзался передними резцами в сочную морковку.
Наверное, она приметила, как старательно я не гляжу на зайца. И, смеясь, вернула свою руку на мою шею.
