марширует?! Победа на всех одна!
Кто бы теперь крикнул так про Петракова…
Одряхлевшего Михаила Никитича Севастьянов неожиданно встретил на Волге после своего отзыва из сингапурского представительства. Матрос сидел на подпиленной табуретке в облупившейся «казанке» с булями. Пустой рукав футболки уныло трепыхался. Севастьянов ещё подумал: если с утра ветрено, к вечеру натянет дождь… Второй мужик, в темных очках, стоял, упершись коленками в переборку, и жарил на обшарпанном немецком аккордеоне с залатанными мехами. Складно выводил «Тихо Дунай свои волны несет…». Удочек или кошелки, чтобы идти в Свердловский магазин на косогоре, у них с собой не было. Просто давали концерт реке. Доживали век где-то поблизости, может, и в богадельне…
Севастьянов, сбавив обороты движка, обошел их на красной пластиковой лодке, за которой тащил японскую леску. Бывший военрук облысел, в складках рта поблескивала слюна, но посадка головы осталась властной. Слепца же Севастьянов в этих местах ранее не встречал, хотя знал многих. Притулились друг к другу вымиравшие фронтовики?
Стараясь держаться подальше, Севастьянов обошел их «казанку». От рождения и в поинерлагере он носил другую фамилию. Глупо, конечно, остерегаться опознания спустя без малого пятьдесят лет. Сработал, скорее, профессиональный инстинкт…
Из-за того, что он знал в этих местах многих и многие знали его, особенно как владельца красной лодки с мощным «Джонсоном», осторожность вошла у Севастьянова в привычку. Впрочем, для скрытности была и ещё одна причина. Как раз тогда тянулась эта странная, душевно его надорвавшая, другого слова и не найдешь, история.
По субботам они ходили с Клавой на лодке на острова ниже Конакова. Волга там — море. Десятки островков, километры простора, разве что иногда протянется парус или цепочка байдарочников. Странное, кружившее голову ощущение воли… Половину отпуска они провели там, меняя стоянки. Всякое пристанище становилось открытием. Но ложь, обреченность угнетали так сильно, что у Севастьянова началась бессонница, он не верил ни единому слову Клавы. Отсыпался днем, пока загорали…
Однажды, терзаясь страхом перед наступавшей ночью, Севастьянов рассказал Клаве об этом и услышал в ответ странный рассказ.
Мама сказала ей: «Ты хочешь знать, кто твой отец? Ты видела его, могла видеть… Среди наших знакомых, на моей работе. Но знать, кто именно, не нужно. Возможно, он и не догадывается про дочь, про тебя. Мне хотелось иметь ребенка… От этого человека, именно от него. Не волнуйся. Или нет не расстраивайся из-за нас. Это достойный человек. Он вполне достоин любви». Клава спросила: «Почему ты не вышла за него?» Ответ был: «Еще года три-четыре, и объясню…»
Клава присматривалась к мужчинам, приходившим к ним в дом, в том числе и к женатым, являвшимся с супругами, к тем, которые вместе с мамой работали в министерстве иностранных дел или конторах, связанных с заграницей.
— Знаешь, как я решила?
— Как? — спросил Севастьянов, которому этот простоватый рассказ окончательно отравил существование.
— Я стала примерять на себя… Ой, я ерунду говорю! Ну, пятидесятилетних мужчин из маминого окружения. В кого-нибудь я ведь должна была влюбиться, если я — её дочь. Вот это и будет папочка…
— Влюбилась?
— Да, в тебя.
— Я действительно тебе в отцы гожусь…
— Вот и молодец, что не стал им. Повезло!
Сырой от росы полог палатки провис, сделался прозрачным, и сквозь него проступал расплывчатый круг луны, освещавший лицо Клавы. Он не знал, имеет ли право велеть ей не плакать. Может, думала, не видит?
Проснулись они до рассвета, оба сразу, и больше не засыпали, а когда Севастьянов сошел к берегу и собрался зачерпнуть воды, мелкая рябь прибила к его ногам первый в том году желтый лист. Август стоял в середине. Был последний день отпуска и последний их день вместе. Он не позвонил потом. И она тоже.
Больная совесть сделала внимательнее к Оле. Жена любила ездить за город погулять. Наезжали и к Петракову. Старик, зимовавший в Москве, охотно давал ключи от дачи.
Ручей, впадающий в Волгу, промерз до дна и провалился. Льдины, разламываясь, сползали с крутого берега на завалившийся боком отбуксированный зимовать на мелководье бакен.
Оставив Олю на берегу, Севастьянов спустился к ручью и вышел на Волгу. Ввинчивая бур второй раз, расстегнул куртку. В первой лунке уже стыли три поплавка. Жена крикнула с берега:
— Лева, там камни подо льдом, рыбы не будет!
И вдруг Севастьянов подумал: кто я такой в этой стране? Человек с чужим именем. С присвоенными документами. В обличье бухгалтера, бухгалтера и рыболова-спортсмена. Только с Олей мне хорошо, она — моя защита, моя надежная пристань, моя любовь… Единственное неподдельное в нынешнем моем существовании. Как чудовищно менять это на дикую примерку привязанностей чьей-то непутевой матери!
Он собрал удочки, подхватил бур, полез по ледяному косогору.
Когда растапливали березовыми дровами камин в даче Петракова, Оля сказала, чтобы Лева не очень-то изводил энергетические запасы старика…
Петраков любил Олю. Теперь Петракова не стало. И Волги не будет. И в Сингапур ему ехать на должность бухгалтера, почти что счетовода, без права самостоятельной работы, тоже одному. Оля оставалась на несколько месяцев.
За окном электрички проскочила надпись «Крюково». В немытом стекле больше не отражались лица пассажиров. Рассвело.
Севастьянов подумал, что теперь, когда на работе с ним определились, следовало бы уведомить своего оператора о командировке в Сингапур.
Подпихнув под спину пуховые подушки и набросив на ноги край перины, Джеффри возлежал на широченной кровати номера-люкс в гостинице «Шератон» возле франкфуртского аэропорта. Улыбаясь, он читал на розоватом листочке с наивным зайчиком, обнимавшим зайчиху в верхнем левом углу:
«…в старые времена, Джефф, если человек приходил и говорил, что у него есть тысяча долларов, ты мог настоять, чтобы он их предъявил. Ты мог пересчитать зеленые бумажки или металлические кругляки. Или, если речь шла о закладе, ты мог поехать и посмотреть землю этого человека, постоять у ограды ранчо, пересчитать коров, на худой конец. На совсем уж худой конец, Джефф, ты мог испытующе заглянуть в открытое честное лицо ковбоя и просто-напросто попросить, чтобы он предъявил какую-нибудь правительственную бумажку, из которой явствовало бы, что перед тобой действительно Беделл Смит или Смит Беделл. Теперь — иначе. Состоятельность человека подтверждается бликом на экране, который посылает разжиревший от информации компьютер. Этому экрану не нужно показывать особую бумажку в подтверждение того, что на таком-то счету в таком-то банке имеется столько-то деньжат. Ткни в несколько клавиш, и бездумный работяга либо отнимет что-то от общей суммы, либо что-то к ней прибавит. Но, Джеффри! Твой компьютер не обладает главным, что необходимо иметь финансисту, инстинктом. И, кроме того, он ни за что не определит, кто из твоих клиентов достойный человек, а кто замышляет сволочную подсадку, мастером которых ты признан…»
Ну, мастера-то в этом смысле не я, а боссы — Клео Сурапато и Бруно Лябасти, подумал Джеффри, грубые практики, вульгарные жулики, необузданные сластолюбцы, химики от финансов, живущие, как точно подметила Ольга, крокодильими инстинктами, основной из которых — заглатывать что попадется.
«…Бруно недавно звонил и говорил о том, как он ошибался, отговаривая тебя от поездки в Рурский университет в этой Германии — да благословит её Господь за то, что мы в ней встретились. Оказывается, ему подвернулся журнал, в котором описывались достоинства тамошних выпускников как специалистов по методам управления. Сказал, что в смысле чутья на технический прогресс ему и Клео до тебя далеко. Тогда я спросила Бруно, как насчет прибавки за это чутье к твоему окладу или хотя бы годовой премии, и он распрощался… Я наслаждаюсь иллюзией, что ты отправился к немцам не только за их опытом, но и с затаенной целью посмотреть на места, где у нас все началось…»
