нежелание быть понятыми чужаками и стремление утаивать чувства и мысли. Однажды в Джорджтауне, на острове Пенанг в Малайзии, он снимал телеобъективом китайскую старуху, ковылявшую на изуродованных бинтованием ступнях. Ведьма заметила съемку и смачно плюнула под ноги. Не то, чтобы прокляла, а отвратила паршивый фэн шуй заморского дьявола… Ну и, конечно, идеологический бамбуковый занавес, которым пекинские правители огородили большую страну, тоже отчуждает.
Про себя Ларри знал, что от рождения он немножко шизоид. Иногда, отрываясь от действительности, он принимался рассуждать о посторонних предметах так, будто в его шкуре сидел вымышленный им персонаж, придуманный человек, актер… Впрочем, кто с достоверностью знает, что же это такое логично, последовательно рассматривающий проблему ученый? Может, вот этот суеверный гангстер Тони — на самом деле академик в душе…
Фотограф улыбнулся.
— Оба свободны, — сказал он тайцам на улице.
Ларри нерешительно потоптался на Силом-роуд.
С проезжей части к выщербленному тротуару круто вильнул моторикша «тук-тук». Лампы расцвечивания над ветровым стеклом красили лоб и глаза водителя трехколески мертвящим зеленым светом.
— Нет, — сказал Ларри, непроизвольно сжав кольт в кармане жилета. Нет…
Ликвидаторов ликвидировали сразу после операции. Реакция Ларри диктовались инстинктом, а не разумом. Прибавив шагу, он почти побежал в сторону гостиницы «Дусит Тхани», где на двадцать втором этаже в клубе иностранных корреспондентов подавали свежайшее бочковое пиво…
Формально Ларри работал фотокором на австралийские издания. В дельте Меконга, будучи рейнджером, он получал в бюро Си-Би-Эс телекамеру, шел в бой и снимал мелькание теней на плечах и касках бегущих морских пехотинцев, оторванные минами ступни, гримасничающие лица, кровь из рваных артерий, разрывы гранат, раскуривание сигарет с марихуаной у трупов в пластиковых мешках… Фамилию Ларри однажды обозначили в титрах телевизионного репортажа. С этого началась его карьера камерамена… Но она не кормила. По крайней мере, так, как он этого хотел.
От журналистского клуба, где Ларри намеревался выпить пива, до места, где валялся с простреленной головой тучный китаец, было около километра. Ларри знал, что расследования или шума не будет ни этим поздним вечером, когда труп найдут, ни утром, ни долгие годы потом. Ларри подумал, что ему случалось пить пиво, правда, не бочковое, а консервированное баночное, сидя в ногах у стонущих раненых, ожидающих вертолета… Пиво в компании умирающих. Такое название подошло бы к книге воспоминаний.
«Ах ты, шиза!» — ласково, ценя собственный несомненный талант, сказал себе Ларри, представив суперобложку со своим портретом. Портретом, на котором обязательно видна табачная крошка, застрявшая в усах… Ларри предпочитал скручивать сигареты из трубочного табака. Им приятно пахли пальцы. Вот как сейчас, когда он стирает с усов пивную пену…
Ближе к полуночи в кафе «Эдельвейс» возле паромного причала на острове Сентоза, в полукилометре от Сингапура, коричневый бенгалец тоскливо смотрел через пролив на притушенные огни города. Звали его Мойенулл Алам. Он наслаждался мороженым «тутти-фрутти», которое запивал глоточками черного кофе.
Под столиком между длинных и косолапых ступней кособочилась клетчатая сумка с притороченным ковриком для молитвы. Бенгалец ревностно исполнял ритуал ежедневного пятикратного поклонения Всемогущему, где бы ни находился. Направление на Мекку он определял по компасу. Это укрепляло дух и чувство собственного достоинства в среде, состоявшей из неверных. Мойенулл вел родословную от каторжника, которому, в числе нескольких тысяч других бенгальцев, британцы заменили тюремный труд на родине рабским трудом в новой колонии Сингапур.
Алам гордился собой. Уже несколько лет, как он добился положения младшего Крота, получил «синий фонарь» на Сентозе. Как пчела, он собирал свой нектар с музыкального фонтана — причуды властей, поставивших на острове конструкцию из поливальной машины и цветных прожекторов, ритмично меняющих окрас струй под музыку из репродукторов, — с «Эдельвейса», с музея морских моллюсков и раковин, с киосков, где торговали сувенирами и книгами, с пляжей и игровых площадок, монорельсовой дороги, автобусов, а теперь ещё и паромов, капитаны которых рассудили за благо не противиться рэкету.
Допив кофе и доев мороженое, Алам шагнул на стальную палубу парома «Морская драгоценность». Пахло соляркой, уютно урчал дизель, в раздраенные иллюминаторы влетал ветерок. Вдали, на стапелях верфи «Кеппел», сполохи сварки высвечивали куски ночи.
Пять минут ходу, вольная короткая прогулка по морю после долгого рабочего дня.
На сингапурской пристани Алам подумал, что разумнее с ночи пересчитать пачки с мелкими купюрами, переданными сборщиками «Бамбукового сада». Утром ждали заботы уже завтрашние… Он привычно шел по лабиринту хромированных перил, установленных так, чтобы в часы пик закручивать наседающую на паромы толпу в организованную спираль. И почему китайцы не соблюдают очередь и властям приходится загонять их в огороженные проходы?
С такими партнерами приходилось вырабатывать особую линию поведения. С партнерами, которые ставят алтари поклонения богам и предкам в супных, гаражах, банях и борделях, если это их бизнес. С партнерами, которые, поклоняясь богам и предкам, не возвеличивают их и не предаются покорно их воле, а просят и канючат изо дня в день — больше богатства, больше богатства… Вообще говоря, эту их просьбу Алам понимал. У эмигранта на чужбине — эмигранта даже в том случае, если твои предки явились сюда две сотни лет назад и ты не знаешь никакого иного языка, кроме местного, деньги, золото — это средство выжить и подчинить себе окружение.
Алам был правоверным мусульманином, и никакая другая религия не представлялась ему достойной. Однако, «синий фонарь» он получил в конфуцианской кумирне близ Северомостовой улицы и стал единственным некитайцем, удостоенным такого положения. Крот, ведавший церемонией посвящения, католик Чан да Суза, владелец круизной джонки, взяв Алама за руку, водил его по просторному двору храма. Пояснял: серый и черный цвета символизируют разруху и беду, зеленый — гармонию, желтый и золотистый величие и славу, оранжевый и красный — праздник и торжество. Чан сохранял в семье обычаи китайских предков, хотя посещал и церковь.
Раздвоенность в верованиях капитана джонки помогла Аламу преодолеть внутреннее отвращение к тому положению, в котором он оказался. Аллах должен был простить его. Ведь он прошел церемонию не ради веры, а ради денег…
Только деньги давали уважение в Сингапуре. Благодаря Аламу «Бамбуковый сад» распространил влияние на средний и мелкий бизнес в индийской общине на Офир-роуд. И разве сам Алам не уважаемый человек, если он видный участник полугодовых сходок обладателей «синих фонарей» и «треугольных флагов»?
Мойенулл Алам неторопливо шел к причалу Клиффорда, где держал сувенирный киоск. В нем торговал его старший сын. Сам Алам официально работал старшиной службы безопасности автостоянки «Банк де Пари».
Он подумал, что следовало бы сменить гирлянду стручков красного перца «чили» над витриной киоска. Плоды ссохлись и потеряли изначальный оттенок. А теперь, как заметил Алам, стручки оказались ещё и завешанными связками кожаных и пластиковых футляров для фотокамер, свисавших с крючков, ввинченных в потолок. Сын считал: чем больше выставлено товару, тем выше престиж. Что ж, пусть так. Но и защиту от дурного глаза следовало бы обновить и сделать заметнее…
У киоска плакал китайчонок, прикованный наручниками к дверной ручке.
Алам не успел достать оружие из клетчатой сумки. За его спиной вырос сикх в чалме. «Сикх…» — вот и все, что Алам успел осознать перед смертью, получив пулю в основание черепа.
Сикх широко размахнулся и зашвырнул в море солдатский кольт сорок пятого калибра с навинченным глушителем. Наклонился к плачущему мальчику и спросил:
— Ты умеешь узнавать время по часам?
— Да, сэр…
— Сколько сейчас вон на тех электрических?
Под навесом пирса огромные часы «Сейко» показывали час тридцать одну минуту. Мальчик определил
