Оттянув воротник свитера и запустив за него руку, я вытащил из нагрудного кармана рубашки высушенный на кухне Йоозеппа бумажник, сохранивший форму моей ягодицы. Извлек сложенную пачку липучих купюр.
Марта Воинова пересчитала и просмотрела их дважды.
— Все, — подтвердила она. — Прибавьте сумму к расходам по вашему финансовому отчету, который представите Шлайну. Укажите, что это расходы на квартиру. Они будут приняты.
Светило солнце, мокрый тротуар высох, многие мужчины и женщины разгуливали без головных уборов. Не застегивая шубы под ласковым ветерком, я оттопырил руку в перчатках Вячеслава Вячеславовича, чтобы остановить такси.
Номера купюр я переписал накануне.
Лавка Тоодо Велле при свете дня показалась бедноватой и несуразной, в особенности после переоформления витрины.
В окне обок стеклянной двери, мутной и блеклой, поскольку неоновый арбалетчик исчез с тротуара, теперь сидели пластилиновые джазмены с набором положенных инструментов. Художник наделил музыкантов в группе струнных, щипковых, клавишных и ударных оскаленными улыбками и восторженно поднятыми бровями, а в группе духовых — пивными животами, надутыми щеками и выпученными от натуги глазами. На всех были студенческие фуражки Таллиннского университета. Черная леди в декольте до диафрагмы грызла зажатый в кулаке шоколадный батончик, заменявший микрофон. Саксофонист делал альтисту рожки преувеличенно огромными пальцами, начинающими надпись «Velle».
Но музыка оставалась неизменной — злосчастная румба «Сюку-сюку» Рохаса.
Под которую за прилавком заливалась слезами Марика.
— Это все вы, господин Шемякин, — сказала она, вытаскивая из кокетливой, отделанной кружевцами розовой коробки бумажную салфетку. Я вытянул мягкий листочек из пальцев хромоножки, сложил вдвое и бережно, по очереди промокнул её щеки. Она не пользовалась косметикой. И выглядела помолодевшей.
— Что «все» и почему это «все» исторгает ваши слезы? — спросил я.
— Ефим уходит со службы, у него неприятности… Утром приезжал Дубровин. Они кричали друг на друга, я слышала. Трудно поверить, что люди могут так безобразно ссориться! Они встретились в приемной, там… Дубровин сказал, что выбор Шемякина оказался ошибочным, что вы подвели и его, и Ефима. Сегодня утром, после ухода Дубровина, Ефим сказал, что необходимо перехватить вас, прежде чем вы попадете в представительство. Иначе прахом пойдет все, над чем он работал эти дни! Ефим сказал, что если в отношении вас они настоят на своем, он выйдет в отставку и поселится в Таллинне…
Мой «ЗИГ-Зауэр» лежал в стальном ящике кассового аппарата.
Марика выбила какую-то сумму, ящик, звякнув, выскочил, и я забрал оружие. Запихнул сзади под ремень на вельветовых брюках.
— Вы знаете, Ефим сделал мне предложение…
Она нашла силы улыбнуться вспухшими губами, правда, не очень-то уверенно.
— И будет работать продавцом в лавке Тоодо Велле, и сказал, что вы как-нибудь проживете и без московской дотации, выкупите лавку и все такое, и так далее?
— Он с вами обсуждал эту возможность? — спросила Марика.
— Мы делали с ним подсчеты по сему поводу. Нам помогал, кстати говоря, Дубровин и ещё один джентльмен и одна леди после того, как вы перехватили меня. Ефим должен был решить со мной некоторые финансовые формальности ещё до этих подсчетов. Мне кажется, он хочет, чтобы мы остались партнерами надолго…
— Папа говорит, что теперь, когда все круто переменилось, глупо жить по старому.
Она посмотрела мне в глаза: насколько я серьезен?
— Согласен. Хотя бы потому, что у всех не хватает денег.
— Иногда приходится использовать кассовую выручку для личных нужд. Но мы все возвращаем!
— Вот видите, Марика! Значит, все обстоит не так уж и плохо. Ваши слезы от нервов. Вы просто устали. Все устали. Я тоже устал. Но скоро всему конец. И все будет прекрасно! Вот увидите.
— Вы так думаете? Хотите кофе?
За окном и спинами джазменов человек в сером плаще на другой стороне переулка минуту-две разглядывал пластмассовые хлебцы и слойки в витрине булочной. Он едва приметно притоптывал под ритм «Сюку-сюку». До него по улице Суур-Карья, где я отпустил такси, за мной в перевалку шла беременная женщина. Она одела парик и надула резиновую камеру под пальто после того, как по небрежности встретилась со мной взглядом, когда я ловил машину на выходе из представительства. Она напрасно не доложила о зрительном контакте по начальству и поехала следом. Такое, даже если превратить себя в беременную, считается грубой ошибкой.
Скоре всего, это были дилетанты Вячеслава Вячеславовича. У Дубровина вряд ли оставались свободные резервы в эти полные суеты и забот о генерале Бахметьеве дни.
И вдруг я подумал: если Дубровин не знает о побоище под Керну, а Вячеслав Вячеславович и намека не сделал на это, не получилось ли так, что публичная комедия с прекращением моего контракта вызвана совпавшими расчетами этих двух типов? Дубровин избавляется от конкуренции Шлайна, дезавуируя его полномочия в присутствии агента и для пущей авторитетности в представительстве. А Вячеслав Вячеславович дает понять, что вчерашних, да и предыдущих, многолетней давности зла и унижения, содеянных ему мною вольно или невольно, он не попомнит, если я стушуюсь и исчезну из его судьбы навсегда, коли уж мне повезло уйти от его горилл живым. Вячеслав Вячеславович потому и отправил ко мне Марту Воинову, минуя Шлайна и Дубровина, для изъятия вещественных доказательств наших отныне и навсегда забытых встреч.
Но Марина-то знала и о побоище, и о взрыве! Значит? Значит, Ге-Пе работает, сколько он ни выставляется со своим нейтралитетом, прежде всего на новых друзей Эстонии и информацию в первую очередь отдает им. Но зачем эстонцам или их новым союзникам устранять меня? Я косвенно охраняю генерала, который им же необходим, как партнер!
Кому тогда нужно мое исчезновение? Дубровину? Или по-прежнему оно на уме и у Вячеслава Вячеславовича тоже? Или права Марина — я поперек горла бывшим выпускникам Херсонской мореходки, приехавшим после ритуальных трудов среди могил Востряковского кладбища подышать в компании Чико Тургенева морским воздухом Балтики?
— Вы разрешите мне пройти в гостиную и позвонить? — спросил я Марику.
— О, конечно, извините… Нужно было пригласить сразу!
В большой комнате угловой диван и четыре кресла покрывали серые чехлы. Столик с кавказской столешницей исчез. Пространство между пустыми этажерками и аляповатым баром в виде греческого портика заполняли обтянутые голубым скотчем картонные ящики, помеченные рисунком черепахи. Пять ящиков. Сколько же было неделю назад — шесть или восемь?
Я снял трубку телефона и набрал номер секс-студии Тармо.
Автоответчик попросил оставить послание. Я и оставил: хозяин после возвращения должен ждать повторного звонка.
Затем я набрал свой московский номер.
— Ну, слава богу, — сказала Наташа. — Мы не уехали в Замамбасово. Решили ждать. Я как чувствовала.
— Ты правильно чувствовала. Работенка затягивается, но не надолго. Как насчет супа из баранины? — спросил я.
— Когда прикажете, сэр?
— Завтра, не позже вечера. Где мама?
— Спит у себя. Позвать?
— Нет. Спит — нездоровится?
— Просто спит. Рано обедали… Ты — в порядке?
— В порядке. Целую.
Наташа знала, что делать дальше.
Марика обслуживала гривастого парня с голубым пластиковым гитарным чехлом, заброшенным за
