какое может потребоваться. Издержки по выполнению этого обязательства возлагаются на другую сторону, и судебные процессы, необходимые для выполнения указанного обязательства, возбуждаются ею на свои средства».
— Видите этот пункт? — сказал Уильямс. — Вы добровольно взялись выполнять его за обусловленную сумму. На днях всплыл вопрос об одной лицензии. Нужна была ваша подпись. Нам удалось перенести оформление сделки на следующую неделю, но это причинило нам массу неудобств. Такое не должно повториться.
— Извините, — сказал Домингец. — Я не воображал, что дело настолько серьезное. Но мне не нравится ваш тон, и я не намерен до бесконечности сносить ваши нападки.
— Профессор Домингец, — сказал Уильямс, — я не намерен заниматься словопрениями. Вы подписали этот контракт за обусловленное вознаграждение — три четверти миллиона долларов. Оно теперь у вас в кармане. Сумма кругленькая. Вы не можете жаловаться на нашу скаредность. Но вы приняли на себя определенные обязательства. Обязательства эти не ограничены временем и полностью еще не выполнены. Пока они полностью не выполнены, вы связаны контрактом и должны делать свое дело. Этого я от вас требую и буду требовать. Позвольте напомнить вам другой пункт контракта: «Если по причине правомерного действия, неправомерного действия или же бездействия другой стороны «Уильямс контролс» потерпит убытки, то другая сторона обязуется возместить таковые».
Далее следовали пункты, предусматривающие арбитражное разбирательство претензий по контракту. Когда Домингец прочел и их, Уильямс сказал:
— Вот видите, мистер Домингец, ваши обязательства ясны. Мы намерены требовать от вас буквального их соблюдения. Ну–ну, не кипятитесь. Вы читали контракт, перед тем как подписывать, и подписали его по доброй воле.
— Не собираюсь продавать вам душу, — сказал Домингец.
— Неважно, что вы там собираетесь, — сказал Уильямс. — Меня это не волнует. Я знаю, что вы делаете, и с меня этого достаточно. А теперь, когда мы друг друга поняли, я надеюсь, нам больше не придется возвращаться к этому вопросу. Имейте это в виду.
1932—1934
Домингец понимал, что вопрос снят с повестки дня. Больше ничего не оставалось обсуждать с кем бы то ни было, даже с Селестой. Он пытался изгнать из памяти полученный нагоняй. Тем не менее, он старался утешиться, пусть даже утешение состояло всего–навсего в том, чтобы выдвинуть на повестку дня новый вопрос. Он заглянул к Паттерсону в кабинет — узнать, как идет кампания в его, Домингеца, славу. И с радостью услышал, что очередная статья о механизмах управления Домингеца вот–вот появится в «Нэшнл компэньон». Прочитал верстку и счел материал достаточно хвалебным.
— А кстати, Паттерсон, — сказал он, — что потом? Я ведь знаю, у вас всегда все продумано на два хода вперед.
— Мы чудненько подготовили общественное мнение, — ответил Паттерсон. — Мне кажется, теперь пора сделать книгу о вас и вашей работе. Есть у меня на примете подходящий автор. Реймонд. если не ошибаюсь. Не первый год подвизается в научно–популярной литературе. Год назад отхватил премию Эдисона. Найдется у вас время дать ему несколько интервью?
— Как вы это себе мыслите? — спросил Домингец.
— Работы окажется по горло, — сказал Паттерсоп. — Он остановится в гостинице «Фэйрвью» и ежедневно будет уединяться с вами хотя бы на час, это затянется недели на две. Только так он может изучить вашу подноготную и правдиво отобразить вас в книге.
— Незачем ему в гостиницу, — возразил Домингец. — Я уверен, что он меня не стеснит. Но действительно ли он подходящий человек? Хотелось бы все же предварительно подумать.
— Я–то в нем не сомневаюсь, —сказал Паттерсон, — а вы лучше посмотрите на него сначала, а потом уж решайте окончательно, Не стоит ведь начинать историю, а потом отменять.
— Есть другая идея, — сказал Домингец. — Я уже давно подумываю, не написать ли мне автобиографию. Факты мне известны получше, чем будут когда–либо известны любому другому, и уж наверняка я подам их под нужным соусом. Как по–вашему?
— Идея недурна, — сказал Паттерсон. — Кое–какие ваши статейки для журналов пользовались успехом у читателей. Но все равно, знаете ли вы, на что идете? Книга ко многому обязывает. Где–то на середине она надоест вам до тошноты, и вы отправите ее в корзину для бумаг. Вы уверены, что у вас хватит силенок дотянуть до конца?
— Кажется, — ответил Домингец, — но, конечно, ручаться не могу. Однако у меня и здесь идея. Отчего бы этому Реймонду не пойти ко мне в секретари? Разумеется, основная работа на мне, но он бы избавил меня от массы усилий, занявшись мелочами. Как по–вашему?
— Хорошая идея, — сказал Паттерсон. — Это делается нередко, а иногда и удачно. Позиакомьтесь–ка с Реймондом да посмотрите, подходит ли он вам.
— Само собой, я ему хорошо заплачу, — продолжал Домингец, — но только пусть это не будет такая, знаете, книжонка: «Записал такой–то». Очень унизительно, знаете ли, как будто человек сам не умеет писать.
— Не совсем с вами согласен, — заметил Паттерсон. — Многие из великих людей так заняты, что у них не остается времени на литературную деятельность. А она в высшей степени специализирована; чтобы развернуться и использовать все возможности, нужен опыт. Писатели, которые помогают писать такие автобиографии, любят видеть на титульном листе свою фамилию. Но все же, быть может, вам удастся убедить мистера Реймонда, а он пойдет навстречу вашим пожеланиям.
В конце концов порешили, что Паттерсон передаст Реймонду условия Домингеца. Реймонд поупирался, но кончилось тем, что его уговорили.
Поначалу Реймонд был незаменим для Домингеца: он владел писательской техникой и различными литературными приемами. Но время шло, Домингец оказался способным подмастерьем. Все больше и больше проявлялась его индивидуальность.
В нем скрывался подлинный литературный талант. Больше того, стало ясно, что не техника, а литература — истинное его призвание. Постепенно Реймонд сдавал исходные свои позиции писателя, уступившего авторство другому, переходя на амплуа секретаря и литературного консультанта.
Все, о чем писал Домингец, я знал и раньше, но меня поражали и его литературные способности, и воля, предоставленная его красочному воображению.
На первых страницах Домингец описывал детство в Мексике: с одной стороны — чинное, чопорное общество захолустного городка, с другой — необозримые просторы и привольная, полудикая жизнь на огромной «гасиенде». Он ударился чуть ли не в лирику, описывая бескрайние горизонты, где на фоне ясного неба высокогорного плато вырисовывались зубчатые вершины гор. Он писал о том, как спозаранку просыпаются «вакерос» и скачут верхом по степи, сгоняя разбежавшиеся стада. Он передал мгновенный южный восход, когда прохладный утренний ветерок с розовеющего неба вмиг стихает, ошеломленный выплывающим солнцем, когда ковбои снимают «пончос», в которые кутались росистой ночью, и подставляют кожу под первый зной дня. Он отобразил трапезы у костра, шашлыки, полуобъезженных лошадей и жестокую задачу приучить их к седлу, грубовато–добродушную дружбу работников ранчо и тщательную подготовку проворных черных быков, предназначенных для арены.
Отсюда он перешел к школьным дням у отцов–доминиканцев, к крепнущему в нем желанию изведать жизнь окружающего мира и постепенному осознанию того, что он должен заниматься техникой; к бунту против сурового патриархального отца, любящего, но деспотичного; к красавице сестре и ее свадьбе с молодым многообещающим адвокатом.
Сестра всегда была радостью и утешением его детства. Когда миновала счастливая пора ребячьих игр и между мальчиком и девочкой легла отчужденность, единственной его мыслью было: как бы сбросить оковы сыновьего подчинения и попытать счастья в дальних странах.
Домингец писал о том, как он перешел границу и прибился к бродячему цирку, как восхищался
