сморозить ребенку, который месяц назад потерял родителей. И ведь сидит же, дура, и улыбается. Бровью даже не повела. Красивой, между прочим, бровью. Но не повела. Хорошо, что я не настоящий Санис, потому что хлюпать носом добрых три часа — удовольствие ниже среднего. А раз так, то девчонку надо бы заставить малость поконфузиться.
— Скажите, госпожа Спаркис, а сколько вам лет?
Вопрос, конечно, бестактный. Но я же маленький мальчик. Значит, это уже звучит не как бестактность, а как детская непосредственность. Ага! Покраснела. Неужели я ошибся и она еще моложе?
— Семнадцать… скоро будет…
Понятненько. Малолетка. Не-е-ет, раскладывать прямо в купе я бы ее, пожалуй, не стал. Не хватало еще за совращение несовершеннолетних на старости лет загреметь. Опять — стоп! Какая такая старость? Я же восьмилетний сопляк. Это ее, случись сейчас такое, по полной программе укатают. А дней десять назад мне и не то еще с рук сходило. Я же был главнокомандующим революционной армией! А почему, собственно, «был»? Меня формально никто не снимал. А то, что армия моя уже разгромлена и вместо меня расстреляют недоумка Моруса, — так туда ему и дорога. Человека, который без письменного приказа с четким объяснением порядка действий не способен самостоятельно в сортир сходить, его не то что расстрелять — четвертовать мало! Хотя вынужден признать, что исполнитель Морус — идеальный. Был. Потому что шлепнут его в самое ближайшее время. А что шлепнут — то и к бабке ходить не надо. Меня же всю последнюю неделю не было, а этот дурак старательно исполнял мои директивы. Вот теперь будет ему развлекуха. Головой надо думать, перед тем как приказы о расстрелах выполнять. Это я мог себе позволить удовольствие к стенке несколько тысяч человек за раз поставить. Мне все равно никакого прощения не было с самого начала. А этот дурак, будь он поумнее, мог бы с момента моего отъезда расстрелы пленных прекратить. И тогда отделался бы легким испугом. Да ему вообще следовало бы капитулировать. Точно живым бы остался. Только будь он умнее — либо сейчас ехал бы в виде восьмилетнего мальчика, как я, в таком же вагоне, либо примерял бы новые погоны в честь победы над путчистами. А если бы я был умнее? Наверное, сидел бы сейчас дома, смотрел новости и вел бесконечные споры с отцом о том, нужно было или не нужно подавлять путч. Но это в случае, если бы я был умнее. Но я все равно ни о чем не жалею. Правда, праздный интерес — повторю ли я все по новой, если представится случай, — присутствует.
— А почему ты спросил, сколько мне лет?
Или у меня мысли в голове слишком быстро бегают, или она жуткий тормоз. Ладно. Вгонять в краску — так по-настоящему.
— Я… я в вас влюбился…
Взгляд я, как положено, потупил, но как эта девчонка покрылась краской — заметил. Так. Очень хорошо. Это тебе за «новых» родителей, дура. В следующий раз думай головой, перед тем как такое ляпать.
— Санис, деточка, но ведь я же тебя на десять лет старше!
— На девять. Ну и что? У меня мама была тоже старше папы.
Это правда. Мать настоящего Саниса действительно была старше своего мужа. Свою новую родословную я выучил очень хорошо.
— Я не знала. Расскажи мне о своих родителях. Какие они были?
О своих родителях я рассказать могу. И ничего они не «были». Очень они даже «есть». А вот о родителях Саниса рассказать мне нечего… Значит, самое время разреветься. Что я и сделал. Да, отвык я уже от этого. Оказывается, слезу пустить — это до предела просто. Теперь до нее начало доходить, что она сморозила. Испугалась. Это приятно. Нельзя детям такое говорить. У них от этого может истерика случиться или еще того хуже — нервный срыв. И тогда — прощай свежеполученный диплом медучилища. Сейчас начнет заглаживать вину.
— Санис, миленький, ну успокойся. Ну хочешь я тебя поцелую?
Не знаю, наверное, хочу… Тьфу ты! Да что же это за день сегодня такой? Она еще и целоваться не умеет. Воистину: если не везет, то это по-крупному.
— Понравилось? А когда подрастешь — будешь целоваться с девушками постоянно.
Ну да, только с умеющими целоваться, а не с такими, как ты.
— Вот видишь, все не так уж и плохо. Может… тебя еще поцеловать?
А это к вопросу о том, кто кого и где разложит. Однако. Жуткое желание намекнуть ей, что совращение несовершеннолетних — это статья. Сдерживает только то, что восьмилетний мальчик такого знать в принципе не может. Или может, но говорить такое постесняется. Кроме того, восьмилетнему мальчику должно быть очень интересно: а как же это у взрослых происходит? Так что… Все понятно, но что мне сейчас делать? Вот же нимфоманка малолетняя! Ну блин! Я, кажется, не сдержусь и скажу ей какую-нибудь гадость.
К счастью, гадости говорить не пришлось. Лязгнули буфера, и поезд остановился. Тут же прокуренная станционная громкоговорящая система захрипела, зашуршала и уведомила о приходе нашего поезда и о том, что стоит он аж десять минут. Неслыханная роскошь.
— А хочешь мороженого, Санис?
Это на порядок лучше, чем работать тренажером для малолетней нимфоманки. Еще и начинающей.
— Конечно, хочу… Если можно.
Интересно, я должен быть благовоспитанным мальчиком? По идее — да. Гвардия — это элитные части, так что скорее да, чем нет. С другой стороны: откуда я знаю, что там происходило в семье у настоящего Саниса? Может, пьяный папаша-офицер, припершись домой, выдавал мамаше и малолетнему сыночку такое, что впору святых из дому выносить. А плевать мне на это! Проще будет остаться самим собой… Забавно. Вот через годы и прорезался тот самый маленький мальчик, который играл на пианино, декламировал стихи и был надеждой всей родни. Хорошо надежда осуществилась…
Госпожа Спаркис вскочила как ужаленная и понеслась покупать мне мороженое, а я опять задумался. Через каких-нибудь несколько часов я встречу людей, которые станут мне родителями. Приемными, но родителями. И на довольно большой срок. Вероятно, меня начнут воспитывать «в традициях», которые заложены не одно поколение назад. Насаждать какие-то ценности, прививать разумное, доброе, вечное… То есть доставать по полной программе. Это еще можно стерпеть. Хотя знаю я свой характер… А вот если папаша окажется скор на расправу, то отдыхать мне в тюрьме для малолетних преступников — прирежу ведь ночью!
Накрутил я себя уже прилично. Только по опыту знаю, что гадать о том, что будет и как сложатся отношения с людьми — дело пустое. Все будет не так и не эдак, а как-то по-третьему. Просто мне очень страшно. Я долго не хотел в этом себе признаваться, но я боюсь. Боюсь неизвестности, боюсь за свое маленькое и такое еще хрупкое тело, боюсь разоблачения, впрочем, вот это точно зря. Ведь ни лучшие друзья, ни любимые женщины сейчас не смогут меня узнать. Даже если очень захотят. Но страх не покидает. Впереди неизвестность. Меня спасли как цвет революции. Что это означает — и ежу понятно. И тут старый козел Альтус подложил мне свинью. Его, этого урода, который наложил на себя руки, уже где-то прикопали. Связей он мне никаких не оставил. Но я же эту хитрую крысу знаю. Он же так просто ничего не делает! И в один преотвратительнейший момент ко мне подойдут, назовут давно забытым именем и скажут, что пора отрабатывать должок. А если я не соглашусь? Убьют? Откроют инкогнито? Или все-таки соглашусь? Нет ответов. Впереди только неизвестность. Она клубится перед самыми носками моих маленьких сандалий и заставляет меня непроизвольно поджать ноги под себя.
Чтобы отвлечься, я выглядываю в окно. По вокзалу снуют люди с чемоданами. Большие и маленькие. Грустные и веселые. Едущие куда-то, приехавшие откуда-то, встречающие кого-то, провожающие кого-то. У них у всех есть то, чего нет у меня, и нет того, что у меня есть. У них есть какие-то виды на будущее и нет ТАКОГО прошлого. Им легче или сложнее — я не знаю. Но я твердо знаю, что им не так, как мне. И это тоже пугает.
Я с трудом вышел из кольца мыслей, навевающих безысходность, и критически осмотрел себя: на полке сидит упитанный мальчуган с вьющимися темными волосами, одетый в добротный костюмчик, и занимается взрослыми самокопаниями. Нужно останавливаться, пока не поздно. Во-первых, ближайшие несколько лет все те неприятности, которые мне приходилось утрясать и разгребать самому, за меня будут утрясать и разгребатьприемные родители. Хорошо ли, плохо ли — посмотрим. Во-вторых, как совершенно верно говаривал мой папа (настоящий папа!), если не научиться подтрунивать над самим собой — свихнешься. Я посмотрел на себя, на свои копания и страхи, и улыбнулся. В конце концов жизнь продолжается.
