библиотеку в таком гадюшнике. Во-первых, не на всяком автобусе сюда доберёшься. Во-вторых, транспортная развязка здесь просто чудовищная: уйма светофоров, круговое движение, а посередине, на острове — старая жилая двухэтажка. Если переходить улицу, то с одной стороны будет крутой поворот и машин не видно до последнего момента, а с другой — длиннющий подъём, перед которым водители загодя набирают сумасшедшую скорость, чтобы зря не газовать. Никто не тормозит, и «зебра» на асфальте нарисована будто в насмешку. Здесь бы здорово помог подземный переход, но в Перми их строят там, где ходят толпами, а вовсе не там, где опасно ходить. В-третьих — справа тянется глубокий лог, кое-как огороженный забором, а внизу течёт речка Егошиха, на крутых берегах которой местные жители настроили сараев и развели террасное земледелие. Как итог, окрестности давно и прочно облюбовали бомжи всех разновидностей. По реке проходит граница меж двумя районами, и, случись чего, врачи или пожарные сперва час выясняют, кому ехать, а часто не приезжают вовсе. Ладно хоть милиция тут своя. Правда, толку…
Однако, я отвлёкся. У библиотеки мы не задержались, Танука потащила меня дальше. Асфальт был — мрак, — сплошные колдобины. По левую руку, как Великая Китайская стена, тянулся белый бок многоэтажки, исцарапанный похабными словами и корявыми граффити. Во двор вели узкие лестничные проходы. В нише обнаружился вход в какое-то учреждение — там-то мы и остановились.
— Это здесь?!
— Да, здесь, — подтвердила Танука и принялась давить на кнопку.
Пока моя провожатая поднимала трезвон, я рассматривал вывеску с надписью: «Пермский филиал Государственного научно-исследовательского института озёрного и речного рыбного хозяйства». Половина букв была оторвана.
— Что-то не сходится, — пожаловался я.
— Что не сходится? — обернулась Танука.
— С названием что-то не так, — пояснил я и произнёс, выделяя каждую букву: — Должно быть — ГосНИИОИРРХ.
— Если всё называть, как положено, хлопот не оберёшься, — недовольно сказала Танука. — Ты ещё ПНОС вспомни.
— А что ПНОС?
— А те тоже сперва назывались: «Пермское Объединение Нефте-Орг-Синтез», — ехидно сказала Танука и прищурилась. — Ну-ка, сократи… Да что они там, уснули, что ли?
И она снова вдавила накрашенным ногтем кнопку звонка. Оставалось надеяться, что девчонка знает, что делает.
Дверь открыл высоченный парень в трикотажной майке, выглядевшей так, словно в неё с расстояния пяти шагов палили картечью, лыжных брюках с пузырями на коленях, весь заросший диким волосом и бородой, как Карл Маркс. Тапкам и сандалетам он предпочитал старые кроссовки без шнурков с отрезанными носами, из которых торчали пальцы босых ног; я в жизни не видел таких больших ступней. Вдобавок, он ещё что-то жевал.
Я обалдел. Типаж был потрясающий. Стало жаль, что камера осталась дома. Я уж было решил, что этот маргинал и есть искомый Севрюк, но Танука сказала: «Привет, Кэп. Севрюк здесь?» — получила молчаливый утвердительный кивок и соизволила войти.
Я последовал за ней. Тяжёлая бронедверь захлопнулась. Несколько секунд я стоял, беспомощно моргая, прежде чем смог нормально оглядеться.
Внутри царили полумрак и кавардак. Институт занимал подвально-цокольный этаж громадного жилого дома. Вдоль него по всей длине тянулся слабо освещенный лампами дневного света коридор, по обе стороны которого располагались кабинеты, комнаты, лаборатории, склады и даже, кажется, библиотека. Всюду громоздилось снаряжение: вёдра, пластиковые тазики, болотные сапоги, оранжевые прорезиненные плащи и спасжилеты, мотки верёвок и уйма герметичных пластиковых банок в картонных ящиках. С зелёных стен свисали сети и неводы. Пахло ацетоном, рыбой и формалином — почуяв этот запах, я мгновенно перенёсся лет на десять в прошлое, когда я учился в медицинском.
— Как на подводной лодке, — высказал я свои впечатления в ответ на молчаливый взгляд Тануки.
— Они и живут так же, — заявила та. — Раз в неделю выбираются купить продуктов, а в остальное время носа отсюда не кажут. Если Пермь провалится к чертям, они об этом узнают только дней через пять.
— Ничего себе… А спят они где? Здесь же?
— Ага. В гостевой. Пошли. Чего встал?
«Карл Маркс», как актёр, сыгравший роль, исчез со сцены. Коридор был пуст, тёмен и пугающе тих, только где-то за дверью еле слышно бубнил телевизор и играла музыка.
— Где все-то?
— Полевой сезон, — пояснила девушка, пробираясь между вещевых завалов. — Все ж на выезде, работают на реках, в экспедициях, а кто остался, отдыхают перед следующими… — Она свернула налево и поздоровалась: — Привет, мальчики!
«О! Здорово! Привет!» — загалдели ей навстречу радостные голоса. Я свернул следом и оказался в холле, обитом дерматином цвета тёмного бордо.
Здесь пили. На одном конце стола стоял надорванный кейс с двумя дюжинами пива в банках, на другом — литровая бутылка водки дорогой марки (тоже, кстати, початая). Пространство между ними заполняли бутерброды с колбасой и сыром, раскупоренные банки с маринованными огурцами, перцами и консервированной кукурузой, миска с помидорами, глубокая тарелка с молодой картошкой и электрический самовар. Судя по количеству еды и внешнему виду собравшихся, веселье только-только началось. Пирушка была чисто холостяцкой, сложных блюд приятели не признавали, и вообще, похоже, подъедали старые походные припасы. Вопреки моим ожиданиям, рыба в меню не входила ни в каких видах. Из огромного и старого компашника наигрывали «Blackmore’s Night», первый альбом. Тихая музыка удивительно не соответствовала картине.
— Это Жан, — непринуждённо представила меня собравшимся Танука. — Что празднуем, Вадь?
— Гонорар, — ответил сидящий в раздолбанном кресле парень, и я повернулся к нему.
Писателю было лет тридцать, и выглядел он кем угодно, только не инженером человеческих душ. Одетый в серый свитер с растянутым воротом и вытертые джинсы, он оказался среднего роста, с незагорелым, правильным, но совершенно заурядным лицом, вдобавок был склонен к полноте. Рыжеватые волосы сильно вились и не видели расчёски по меньшей мере неделю. Глаза, серые, слегка навыкате, смотрели прямо и оценивающе. Веки красные — наверное, от недосыпа. Представляясь, он привстал и протянул руку:
— Вадим.
— Жан.
— Так и звать? — прищурился он.
— Так и звать.
Секунду подумав, он пожал плечами и сел обратно.
— Ну, ладно… — сказал он и кивнул на стол. — Присаживайтесь.
Странный тип, подумал я, стараясь не смотреть в его сторону. Что-то в нём настораживало: люди с таким взглядом часто обладают вспыльчивым характером, из них с равным успехом получаются или хорошие друзья, или враги на всю жизнь — тут всё зависит от того, как себя поведёшь Впрочем, может, он просто не любит прозвищ.
Кроме собственно писателя в комнате присутствовали ещё трое. Первым был тот самый заросший тип, отзывающийся на Кэпа, вторым — субтильный паренёк с бородкой клинышком и, несмотря на молодость, обширной лысиной Вдвоём они вполне могли служить натурщиками к плакату о марксизме-ленинизме, не хватало только Энгельса. Третьего я заметил не сразу — он сидел к нам спиной и играл в ужасно древнюю леталку на компе. Внешности он был даже не восточной, а скорее северной — длинноволосый, чуть раскосый, сильно загорелый, с простым обаятельным лицом и маленькими усиками. Писатель держал в руке рюмку, «Ленин» пил пиво — маленькими дозами но с большой сосредоточенностью, а тот, который Кэп, делал несколько дел сразу — смотрел ящик, читал книгу и ел по кругу всё, до чего мог дотянуться, не делая
