— И как он погиб?
— Попал под товарняк. Никто не знает, случайно или он сам под поезд кинулся. Его два месяца искали, почти всё лето, а тело в морге лежало неопознанное… Ты только Тануке не говори, что я тебе рассказал. А то она с тех пор не общается ни с кем. Я так удивился, когда она тебя к нам привела. Есть у неё пара-тройка друзей, подружки, но это так, не всерьёз. Обычно она снимает квартиры подальше от родителей и живёт одна. Нигде подолгу не задерживается. Рисует, стихи пишет. А если надо куда-нибудь выйти — глушит себя валерьянкой, лошадиными дозами, как Громозека. Она думает, так от неё меньше вреда.
Мне вспомнился запах валерьяновых капель, густой, удушливый, пропитавший всю Танукину квартиру. Меня передёрнуло.
— А как фамилия его была?
— Ты не знаешь. Давно это было.
— Когда?
— Да уж лет пять или шесть… Тогда много народу перемёрло. Дурацкое было время. Миллениум!
Тут наш разговор невольно прервался — мы как раз нашли второе подходящее место с большим топляком, к которому и привязали очередную сетку. Та, правда, спуталась, мы провозились дольше, чем в первый раз. А как поплыли дальше, я решил задать ещё один вопрос, который тоже давно вертелся у меня на языке.
— Она поэтому такие стихи пишет?
— А, так ты читал её стихи! Ну, в общем, да. Наверное, поэтому.
— А при взгляде на неё не скажешь.
— Н-ну… — неопределенно протянул Севрюк, щурясь на вечернее солнце. — Все психологи признают, что для современной жизни характерен эмоциональный дефицит. Люди недополучают эмоций. Отсюда все эти сериалы и боевики, отсюда увлечение экстримом, как в жизни, так и в любви. Необходимость переживания, но в безопасной форме. И потом, это ведь образ, в некоторой степени! Не надо принимать метафору за реальность. Актёр, когда играет роль, тоже входит в образ. Это её маска, за которой она прячется и от имени которой говорит. Как Урсус у Виктора Гюго говорил от имени медведя. Каждый вырабатывает свой образ, нет ни одного человека, который был бы идеально сам собой. Все отыгрывают роли. «Весь мир — театр, и мы в нём актёры»… Ты писал когда-нибудь? Вдохновение — загадочная штука. «Канал связи» у художника обычно перекрыт, это своего рода полупроводник, его только временами «пробивает». Приходит вдохновение — художник творит. А что Тануке делать, коль она и есть этот канал? Искать таланта нераскрывшегося, гения? Так он завтра, не приведи бог, отравится или под машину угодит! А скроешься, наденешь маску — понесёт вразнос: она же сама себе боль причиняет.
— Ну, это уж совсем нехорошо получается. Это шизофренией попахивает.
— Ты, брат, поосторожнее с эпитетами, — проворчал Севрюк. — А то признать человека сумасшедшим легко, а вот доказать обратное… Ты вот сам понять не можешь: на концерте ты играл или не ты, а на девку бочку катишь! Если рассуждать по-твоему, то всякий чел немного шизофреник. Вот и у бывшего Танукиного парня так же родители рассуждали — если им непонятно, значит, человек плохой, даже если он родной сын. И никаких тебе полутонов — либо чёрное, либо белое. Баб домой водит — бабник, баб домой не водит — гомосек… Хотя не виноваты они, если вдуматься, это общество у нас больное на всю голову. С этим ты, надеюсь, спорить не будешь?
— Нет.
— Вот и выходит — что пользы проводу от тока? Если ты постоянно на нервах, быстро дойдёшь до крайностей. Пишешь о любви — напишешь и о боли. Захочешь привязанности — получишь ошейник и цепи. Задумайся о боге — и познаешь дьявола… А она во всём стремится донырнуть до дна.
— Почему?
Писатель перевёл взгляд на воду, потом на меня.
— Кто знает, — сказал он, глядя мне в глаза. — Может, потому, что подняться на поверхность можно, только оттолкнувшись от дна.
— Странная она всё-таки. Зачем ей всё это — ошейник, волосы… стихи эти… а?
Севрюк пожал плечами.
— Кому странная, а кому оригинальная. Странности рано или поздно становятся нормой. Культурные рамки подвижны, вчерашние отклонения — это сегодняшние стандарты. Для тебя это блажь, а для неё самый серьёзный вопрос. Культурные «табу» рушатся с каждым днём. Раньше многое было не так. Девчонки носят серьги, красят губы, пудрятся, рисуют тени под глазами… Ерунда как будто. А если покопаться и выяснить, откуда что идёт? В древние времена губы красили, когда девочка становилась девушкой — цвет крови, понимаешь? То же и ногти. А уши прокалывали после замужества — это тоже был своего рода знак инициации. Тени под глазами — знак бессонной ночи; был такой своеобразный символ куртизанки, падшей женщины. Чахотка в девятнадцатом была болезнью высшего света, в итоге в моду вошла «аристократическая бледность». Весь имидж готиков — белила, чёрная помада, тени под глаза — всё взято из «вампирского» кинематографа двадцатых — Бэла Лугоши, «Вампир Дракула», «Кабинет доктора Калигари»… Суммируй, так сказать, полученные сведения в кратком обобщении. Всё со временем потеряло один смысл и приобрело другой. Так что никогда не спеши осуждать: жизнь меняется слишком быстро. За каких-нибудь десять лет столько всего появилось, даже я чувствую себя ископаемым, а мне всего тридцать пять! Столько слов поменяли значение, я уже боюсь книги писать: вдруг что не так. Ну кто бы мог подумать, что слова «голубой», «член», «трахать», «опускать» станут нецензурными? Хотя чего я трясусь… Матюги в газетах печатают, порнуха по Интернету гигабайтами, свободно, обнажёнка в кино и на сцене. Политики кидаются из крайности в крайность, то либеральничают, то мракобесят… Ошейник его, видите ли, раздражает… Давно ли тебя самого били на улице за длинные волосы?
— Меня не били за длинные волосы. Я вообще не носил длинных волос.
— Ну, не за это били, так за что-нибудь ещё.
— Да при чём тут это! — Я поморщился. — Я о другом. Есть же какие-то традиции, обычаи… правила приличия…
— «Традиции, обычаи, правила приличия», — передразнил меня Севрюк. — Поэт ты наш доморощенный… Традиция традиции рознь. Если их не ломать, не реформировать, общество загнивает. Ислам запрещает изображать людей, но на паспорт мусульмане фотографируются! Десять лет назад телевизор и компьютер православное духовенство однозначно отнесло к исчадию, а сегодня в каждом монастыре стоит персоналка. А обыватель — опора стабильного общества, потому его и возмущает, бесит всё непонятное: молодёжные движения, авангардное искусство, сексуальные предпочтения, мода, музыка, технические новинки… Вот и пойми, такие люди, как Танука, — это подрывание основ или движение вперёд? Кстати, ты слышал, наша пермская мэрия постановила взымать повышенный налог с артистов типа Земфиры или «Ночных снайперов» — они, видите ли, пропагандируют нетрадиционный секс и развращают молодёжь! И это при том, что кругом звучит блатной «шансон» и тюремную «романтику» не пропагандирует. Да… Это было бы смешно, когда бы не было так страшно.
Он умолк. Некоторое время слышался только шелест листьев и плеск вёсел. Пока мы говорили, лодка дважды пересекла реку и опять вырулила на стрежень.
— Что-то мы какими-то зигзагами движемся, — посетовал я и сам задумался, относится сказанное к плаванию или к разговору.
— Кальмары прямо не плывут… — отшутился писатель. — О, смотри, — вдруг сказал он. — Цапля!
Я посмотрел, куда он указывал, и действительно увидел в кустах большую серую цаплю. Она стояла там, провожая нас подозрительным взглядом, потом поднялась в воздух, сделала пару кругов и приземлилась впереди по курсу, откуда опять принялась наблюдать.
— Цапли снова появились, — раздумчиво сказал Севрюк. — Долго их не было… Знаешь, а я ещё помню времена, когда рыбхозы специально выделяли особые деньги на закупку патронов, чтоб цапель стрелять, и бензина, чтобы гнёзда жечь.
— Зачем? — опешил я.
— Да какой-то дебил подсчитал и решил, что цапли вредят рыбному хозяйству, истребляют молодь рыб и всё такое.
— И ты выжигал?!
