Преображенский. — Только кто потом будет бомбить Берлин? Придется Ставке срочно перебрасывать на Сааремаа новую авиачасть.
Коккинаки встал, хотел пройтись по землянке, размять ноги, но, сделав два шага в маленьком помещении, снова опустился на табуретку.
— Так мы никогда не договоримся, товарищи! — с болью в голосе заговорил он. — А нам надо указание Ставки выполнить. Всем троим выполнить! Не могу же я возвратиться в Москву с пустыми руками. Мне же никто не поверит! Ну что, что я скажу товарищу Сталину? Ведь слова к делу не пришьешь. В общем-то, товарищ командующий ВВС флота и товарищ командир полка, у меня самые большие полномочия на этот счет, как представителя Ставки, — понизил он голос. — Хотя мне с самого начала хотелось, чтобы вы, Семен Федорович, и вы, полковник Преображенский, сами приняли это решение. Как летчик, верю, не просто для вас решиться, но… но другого выхода не вижу…
В землянке наступила настороженная тишина, каждый еще и еще раз обдумывал сложившуюся ситуацию. Жаворонков и Преображенский понимали, что Коккинаки не уедет с аэродрома, пока не будет произведен хотя бы один эксперимент с ФАБ-1000, ведь ему в противном случае нельзя будет появляться в Ставке, показываться Сталину на глаза. А Верховный Главнокомандующий обязательно потребует от него обстоятельного доклада, он внимательно следит за ходом налетов на Берлин, заинтересован в них. Положение у представителя Ставки незавидное.
Первым нарушил затянувшееся молчание Жаворонков.
— Полагаю, товарищи, эксперимент с ФАБ-тысяча мы все же должны провести, положил он конец всем спорам.
— Правильно, Семен Федорович! — оживился Коккинаки. — Разумное решение! Хотя бы несколько машин послать на Берлин с ФАБ-тысяча, а там видно будет. Как, товарищ полковник? — обернулся он к насупившемуся Преображенскому.
— Раз надо экспериментировать, так надо, — ответил Преображенский. В душе он был против эксперимента с ФАБ-1000, но если предлагает теперь сам командующий ВВС флота, то его следует поддержать.
— Вот и договорились! Вот и хорошо! — повеселел Коккинаки. Он взглянул на стол, потер от предвкушения руки. — А сейчас горяченький чаек в самый раз!
— Остыл давно, — сказал Жаворонков. — Но мы быстренько заменим…
Не успел он вызвать адъютанта, как тот сам вошел с тремя стаканами горячего чая.
За чаем решили в порядке опыта ФАБ-1000 или две ФАБ-500 брать только на самолеты, моторы которых еще не выработали положенные ресурсы. На остальных, если увеличивать бомбовую нагрузку, то лишь за счет ФАБ-100 или ЗАБ-50.
До полуночи просидели в штабной землянке Жаворонков и Преображенский. Требовалось с особой тщательностью проанализировать варианты полета с максимальной бомбовой нагрузкой, на всякий случай наметить запасные цели, досконально проверить моторы, отобрать лучших летчиков, способных повести перегруженные ДБ-3 к Берлину. Самым сложным, на их взгляд, являлся взлет. Взлетная полоса без твердого покрытия, неровная и короткая для разбега с большой нагрузкой. Моторы будут сильно перегреваться. Важно, чтобы первая машина благополучно взяла старт, тогда остальные летчики будут увереннее подниматься в воздух.
Адъютант командующего майор Боков сидел в стороне, наблюдая за сосредоточенными лицами генерала и полковника. Время от времени он наполнял пустые стаканы крепким, горячим чаем, который с удовольствием пили Жаворонков и Преображенский.
— Пусть с утра Баранов лично займется отбором машин для тысячекилограммовых бомб, — сказал Жаворонков.
— Есть, товарищ генерал…
Зазвонил телефон. Боков снял трубку.
— Товарищ генерал, посты ВНОС сообщают: к Сааремаа летят вражеские самолеты, — доложил он. — По звуку — «юнкерсы».
— «Юнкерсы» — ночью?! — удивился Жаворонков. — Странно.
— Видно, Гитлер так накрутил хвост кому следует, что даже ночью теперь его летчики к нам пожаловали, — засмеялся Преображенский и посмотрел на часы: шел первый час ночи.
Вышли из душной землянки на улицу. Жаворонков увидел стоящего у двери Куйста.
— А вы почему не спите, Вольдемар?
— Еще успею выспаться, товарищ генерал, — ответил Куйст.
Жаворонков вспомнил, что Куйст приставлен к нему Павловским, вот он и ходит за ним как тень. Нет, Вольдемар не назойлив, он стремится не попадаться лишний раз на глаза. А сейчас, когда они с Преображенским неожиданно вышли из штабной землянки, он не успел юркнуть в темноту, и чувствовалось, переживал из-за этого.
Генералу понравился веселый, общительный, смелый эстонский парень. По рассказам Павловского, детство у Куйста было безрадостное, а юность тяжелая. С малых лет Вольдемару пришлось батрачить. Сначала он пас коров у богатых хозяев, потом, когда подрос, стал обрабатывать землю, а зимой ухаживать за скотом. Он рано научился читать и вечерами подолгу сидел над книгами. Особенно ему нравились стихи. Добрая половина его скудного заработка уходила на покупку книг да свечей, вторую половину он отдавал матери.
Впечатлительного юношу тянуло к поэзии, к музыке. Он неплохо пел эстонские народные песни, играл на гитаре и тайно стал писать стихи. Хозяева охотно брали к себе молодого батрака, умеющего не только хорошо работать, но и веселиться. Его часто стали приглашать на вечеринки и попойки. За это платили, и Вольдемар, скрепя сердце, пел и играл для веселившихся хозяев…
Многих хозяев сменил Вольдемар, все искал места получше, но потом убедился, что везде одинаково. С установлением Советской власти в Эстонии он ушел в Курессаре, где ему предложили работу в Народном доме. Там его приняли в комсомол. Вольдемар стал обучать молодежь города песням. Первым в республике он перевел на эстонский язык полюбившуюся ему русскую «Катюшу».
Когда началась война, Вольдемар Куйст пошел добровольцем в эстонский истребительный отряд, где старший политрук Павловский предложил ему стать разведчиком. И не ошибся. Вольдемар, знающий местность и людей, как никто другой добывал необходимые сведения в тылу врага, на материке, что имело немаловажное значение для блокированного островного гарнизона.
— Боков, — повернулся Жаворонков к своему адъютанту, — угостите Вольдемара горячим флотским чайком.
— Есть, — ответил Боков. — Заходите, Вольдемар, — показал он на дверь.
Куйст замотал головой.
— Нет, нет! Я не хочу. Спасибо.
Боков понял: разве пойдет Вольдемар в землянку, когда генерал здесь, на улице?
До слуха донесся знакомый завывающий звук моторов Ю-88. Жаворонков огляделся. Непроглядная тьма окутывала аэродром, не видно ничего вокруг. Ни огонька. Кагул утопал в густой черноте ночи. Лишь иссиня-темное небо угадывалось по мерцающим россыпям звезд,
— Как же они бомбить нас собираются? Наугад, что ли?! — удивился он.
— Психический налет вроде, — высказал предположение Преображенский. — Думают воздействовать на наши нервы.
Неожиданно, вспоров темноту, справа взвилась красная ракета. Она рассыпалась над хутором, где стояли два дальних бомбардировщика. За ней взметнулись еще три ракеты, направленные точно на стоянки ДБ-3. Жаворонков вначале не мог сообразить, что происходит, потом догадался: вражеские лазутчики под покровом темноты пробрались к аэродрому и теперь ракетами наводят свои бомбардировщики на советские самолеты.
— Черт знает, что происходит! — выругался он. — Не так скоро поймаешь лазутчиков, «юнкерсы» успеют отбомбиться.
— А если и нам пускать ракеты, товарищ генерал? — услышал Жаворонков голос адъютанта.
Майор прав. В самом деле, надо попытаться. Дезориентировать вражеские бомбардировщики. Жаворонков всем корпусом развернулся к Бокову, приказал:
