воссоединяет, разделяя. И этой заветной близостью отдаленность цепляла, трогала ее и сама по себе была Его откровением. На нее можно было положиться.
Маргарет натянула на пяльцы новый кусок кисеи. Несколько готовых образцов уже лежали на столике у нее в комнате. Скоро она раздаст их. Они были лишь слабыми отголосками Истины, но вышивание умиротворяло, ей нравилось видеть, как решительно встает перед глазами крест, слышать шуршание нити, продеваемой через канву. Благодаря вышиванию дух ее достигал столь высокой степени созерцательности, что она уже не слышала ни криков безумцев, ни завываний бури, ни стука и потрескивания раскачиваемых ветром ветвей.
Но сколько ей еще ждать? Ведь она может и умереть. Умереть и никогда не узнать и затеряться во тьме.
И Маргарет задумалась, не пора ли ей снова начать поститься.
Альфред Теннисон нацепил монокль и, чуть наклонившись, принялся с пристрастием разглядывать френологический бюст, возвышавшийся на письменном столе Мэтью Аллена. Для начала он прочел несколько ярлычков на гладко отполированной поверхности головы, где значились названия соответствующих умственных органов. Эротизм. Уступчивость. Идеализм. Начисто лишенная эмоций, стереотипная человеческая голова так и пестрела разнообразными способностями.
— Удивительное дело, — не умолкавший ни на миг доктор, заметив интерес гостя к этому украшению своего кабинета, тотчас же сменил тему, — чем дальше, тем больше утверждаюсь во мнении, что подобные категории, вообще говоря, носят символический характер. Быть может, в самых общих чертах они определены верно, но должен признать, что в своей врачебной практике я не встречал столь однозначных соответствий. Впрочем, карта по-своему полезна, поскольку позволяет не упустить из виду все те стороны человеческой натуры, которые нам следует принимать во внимание.
— Как-то раз некий господин взялся анализировать мои шишки, — откликнулся Теннисон. — И не могу сказать, чтобы меня потрясла глубина его анализа. Он явно переоценил мою бодрость и жизнелюбие — должно быть, потому что я крупного телосложения и только что отобедал с друзьями, с которыми мы, так сказать, малость выпили.
— Ну да, ну да. В этой области, знаете ли, полно шарлатанов, тьма-тьмущая, но вы о них и думать забудьте. Таких только в цирке показывать.
Мэтью Аллен огляделся, размышляя, что бы еще показать гостю. Он был взволнован тем, что принимал в своем личном кабинете столь высокообразованного молодого человека, и хотел поразить посетителя широтой своих изысканий. А пока наблюдал, как Теннисон снова раскуривает трубку, как втягивает гладко выбритые щеки, поднося огонь к чашке с опаленным табаком. У него была крупная, бесспорно красивая голова и гладкая смуглая кожа. Под сводом лба, высота которого несомненно указывала на интеллектуальную мощь, складывались многообещающие стихи. Внешность его разительно отличалась от внешности бедняги Клэра, но в форме лба было что-то общее. Поэт оценивал себя верно: бодрости и жизнелюбия ему явно недоставало. Случай, конечно, не столь тяжелый, как у его брата Септимуса, но и Альфред Теннисон двигался медленно, словно бы пробираясь сквозь вязкую паутину мыслей и сомнений. Возможно, дело усугублялось сильной близорукостью, из-за которой мир казался ему туманным и ненадежным.
Пока Мэтью Аллен оценивал гостя взглядом профессионала, Теннисон потянулся за минеральным образцом и, поднеся его почти вплотную к моноклю, загляделся на множество отливающих металлом граней. В сверкающем беспорядке прямых углов он увидел скопление наседающих друг на друга крохотных стен и крыш, похожих на разрушенный землетрясением город.
— Железный колчедан, — пояснил Аллен. — У меня тут по всему кабинету преизрядно образцов. Я все еще не отказался от мысли собрать коллекцию всех минералов, какие встречаются на Британских островах. Увы, пока моя коллекция далеко не полна. Знаете, некоторое время я вплотную занимался химией. Вот смотрите, — Аллен пересек комнату и, подойдя к полке, повел указательным пальцем по книжным корешкам, пока наконец не нашел пять одинаковых тонких книжиц. Одну из них он вытащил. — Мои лекции по химии. Я читал их некоторое время тому назад в Шотландии. Карлейль — знаете Карлейля? — да, Томас Карлейль ходил меня слушать, как сейчас помню. Мы с ним водили знакомство, когда оба жили в Эдинбурге. Если хотите, я мог бы взять вас с собой в Челси и представить ему.
— Я уже имею честь быть знакомым с ним и с Джейн.
— О, рад за вас. Тогда нам надо будет как-нибудь вместе их навестить. С тех пор как пустили поезд до Вудфорда, это проще простого.
Теннисон открыл книгу, которую передал ему Аллен, и прочел несколько строк об испускании тепла нагретыми предметами. Он имел об этом кое-какое представление благодаря своим домашним занятиям в Сомерсби, где, запершись в библиотеке от гомона домочадцев и возни комнатных собачек, всякий раз вынужден был собирать волю в кулак, чтобы не бросить учебу раз и навсегда. Но он бы ни за что не осмелился выступать с лекциями по этой теме. Похоже, доктор — человек эрудированный и одаренный. И у них общие друзья.
— Испускание тепла, — пробормотал он, отрываясь от книги.
— Ну да, ну да, — с радостью подхватил доктор. — Мое главное утверждение в этой работе, как обычно, состоит в том, что за феноменом теплоты, да и за любым другим феноменом, я усматриваю единую первооснову, имя которой — Верховная Сила.
— Верховная Сила?
— Точно так. Общая причина, объединяющий фактор. В мире все едино. Тепло и свет — лишь проявления, равно как живые организмы и их жизнелюбие.
— И энергия. И мысли.
— Да, и мысли. Энергия мысли — в ее течении.
— Я смотрю, вы своего рода спинозист. — И Теннисон в самом деле засмотрелся: перед его взором простерлась белая материя, ослепительно светящаяся, чистейшая, текущая сквозь самое себя, вздымающаяся волнами, заряженная силой, беспредельная. И мир наполнился многообразием форм, их беспрестанным движением: устремляющиеся ввысь ветви деревьев, океанские волны, математическая выверенность морских раковин, полет стрекоз. Нескончаемая круговерть перемен. — Вот они, все метаморфозы живых существ, — сказал Теннисон, указывая трубкой на окно.
— Именно! — сияя, отозвался Аллен. — Лес — лучший пример.
Лес перетекал сам в себя, тянулся вверх, слабел, вновь разрастался. Да, да. И мысль, нестихающая волна, неустанно меняющаяся — цвета и формы, льющиеся в мир, их биение в языке.
— И неживая природа, неорганические вещества — в них ведь тоже заключена своя энергия.
— В своих философских размышлениях и я склоняюсь к этой точке зрения, — подхватил Теннисон.
— Ну надо же. Будучи поэтом, вы чувствуете…
— Будучи ребенком, — начал Теннисон, заражаясь воодушевлением собеседника и чувствуя, как пустая болтовня, обычная для шапочного знакомства, перерастает в свободное течение истинной мысли, — будучи ребенком, я умел вводить себя в транс, вновь и вновь повторяя свое имя, пока окончательно не терял свое Я. И тогда я превращался в существо, сливающееся… ну, или поддерживаемое чем-то большим, по-истине необъятным. Отвлеченное, теплое, безликое и устрашающее — вот какое оно было.
— Верховная Сила?
— Возможно, возможно. Да, разумеется, она самая. Я хочу сказать, что если наше допущение в принципе верно, то что же это еще могло быть?
Доктор Аллен не стал говорить «психический феномен». Минуту-другую они просто улыбались друг другу. Какое пьянящее, дивное чувство — увидеть в собеседнике отражение своих сокровенных размышлений о Вселенной, о самом бытии.
— Как бы я хотел, — сказал Аллен, — продолжить этот разговор. Вы ведь еще здесь у нас побудете?
— О, да. Я как раз вчера снял дом.
— Чудесно, просто чудесно! Вы, вне сомнения, украсите собой эппингское общество, даже если оно не слишком вас достойно. И опять же вы будете рядом с Септимусом, для него это сейчас очень важно!
