плоть. Иначе говоря, мясо. И вместе с тем он превосходно одевается, а его вещи — перчатки, даже вот эти лошади — отличаются первозданной чистотой. Было небезынтересно, по крайней мере теоретически, представлять себе, что его жена будет точно так же экипирована, со всех сторон окутана богатством, что и к ней перейдут этот глянец, эта уверенность в собственном будущем и всеобщее признание.
В лесу становилось все темнее. Зима была уже не за горами. На черных опавших листьях, прибитых к земле проливными дождями, тут и там серебрился иней. Стволы деревьев потемнели от сырости. Вот сбоку мелькнули крючковатые, шумные и блестящие листья падуба. Ну и погода, просто засыпаешь на ходу. Вожжи поскрипывали, а когда лошади выдыхали клубы пара, во рту у них что-то позвякивало. Когда лошадь Ронсли извергла из себя кучку навоза, Ханна даже пожалела своего кавалера. Он явно смутился: уставился с одеревеневшей шеей в одну точку, будто бы сам оконфузился.
Безмолвие умиротворяло. До чего же приятно не разговаривать. Некоторое время спустя Ронсли произнес:
— Вы позволите кое-что вам показать?
— Разумеется. Очень интересно, — вежливо ответила она.
Они потрусили по тихим тропам, пока Томас Ронсли не отдал приказ остановиться. Он обернулся к ней с горящими глазами и прижал к губам палец. Хитроумная механика за сценой дня продолжала вершить свою работу, и теперь Ханну ждало новое, совершенно особое откровение. То, на что Ронсли указывал ей сквозь деревья и что явно вызывало у него восхищение, оказалось цыганским табором. Шипящий костер на сырых дровах, собаки, лошади и кибитки, свободная и преступная жизнь, от которой ей всегда наказывали держаться подальше. Им ничего не стоило украсть у нее что-нибудь. А то и ее самое. Наблюдая за ними с безопасного расстояния, чувствуя рядом надежное плечо Ронсли, она исполнилась дивного животворящего страха и удовольствия. И улыбнулась Ронсли, а он улыбнулся в ответ. Они поглядели еще немного, не спешиваясь, и тихо поскакали прочь.
Зима
Кресло епископа было само по себе как храм: высокая спинка, подголовник, выступающие вперед подлокотники с подсвечниками, чтобы читать при свечах, а сбоку — полочка для книг.
Кресло Мэтью Аллена, стоявшее напротив, на узорчатом коврике с другой стороны от камина, было хоть и не столь величественным, но все же глубоким и удобным. Тело все еще покачивалось, никак не могло избавиться от отголосков долгой дороги, от вагонной тряски, и успокоиться доктору тоже никак не удавалось. Вцепившись в подлокотники, он улыбнулся.
У епископа было доброе, благородное лицо, исполненное возвышенного и невозмутимого благочестия. Блеклые глаза глядели из глубоких глазниц, под длинным, словно бы перламутровым, носом с горбинкой — полные губы. Густые седые бачки аккуратно подстрижены. Вид у епископа был сытый и ухоженный. С потрескавшихся потемневших портретов его предшественников, которые Мэтью Аллен миновал, проходя по дворцу, смотрели из жестких воротничков куда как более суровые и аскетичные лица.
Дворец вызвал у доктора Аллена бурю эмоций. В докторе проснулся едва уловимый, но неистовый дух отца, безмолвно зазвучал голос, обличающий этот самодовольный достаток официальной церкви и ее духовное оцепенение. Неумолимому сандеманцу не по нраву пришлись бы и большой крест из чеканного серебра на каминной полке, и писаный маслом лик Христа, висевший на уровне глаз Мэтью: облагороженный, смуглый, в итальянском стиле Иисус со склоненной головой, мощными чувственными плечами и печальными, темными оленьими глазами. Христос его отца больше походил на самого отца: поджарый и решительный, он, должно быть, тоже отстаивал истину до пены на губах и до красных пятен на горле. Он был словно тонкий рычаг, которым поддели древнюю Палестину, чтобы перевернуть весь мир. А здесь никто ничего не переворачивает. Здесь все тихо, гладко, основательно — и явно переживет тех двоих, что сидели теперь друг напротив друга у камина.
Дворец напомнил Мэтью и об университете, пробудив одновременно и решительное отторжение, и неистовое желание остаться, быть сюда вхожим. Когда-то, наделав долгов, он вынужден был покинуть университет. На смену науке пришла работа в лавке и вечерние занятия. Если епископ согласится отпустить ему больше времени на выполнение заказа, Аллен полюбит это место и станет здесь своим. В противном же случае он сразу поймет, что изначально был прав в своих оценках.
Когда вошел слуга с чаем, Аллен, не поднимаясь с кресла, подался ему навстречу. Слуге было приказано разлить чай тотчас же: у епископа мало времени. Сначала Аллен глядел, как епископу наливают чай через ситечко в фарфоровую чашку и как добавляют короткую струйку молока. А потом точно так же обслужили и его, свершив умиротворяющий, задушевный, безличный обряд, в чем-то сродни услугам цирюльника, и он сразу почувствовал себя чище и собрался с силами, чтобы начать разговор.
— Итак, Ваша Милость, вы, несомненно, понимаете, что эти технические затруднения — препятствие вполне преодолимое. Я с полной уверенностью готов сообщить вам, что смогу осуществить поставку через месяц-два.
Епископ, подув на чай, ответил:
— Рад слышать. В моей епархии, доктор, семь церквей, обустройство которых мне, как вам известно, необходимо завершить как можно скорее. Здесь, на севере Англии, появляются все новые заводские приходы, и обустройства храмов — одна из важнейших моих задач.
— И я вам обещаю поставку.
— Через месяц?
— Через месяц-два.
— Через месяц?
— Если допустить, что технические затруднения… что будут произведены требуемые изменения… часть машины, требующая замены, будет заменена, то при условии ее замены — да, через месяц.
— Боюсь, в вашем разъяснении прозвучало слишком много оговорок.
Мэтью Аллен перехватил чашку из одной руки в другую.
— Я не могу гарантировать, что все будет готово ровно через месяц.
— Весьма прискорбно. Я полагал, что смогу рассчитывать на вас и с вашей помощью завершить обустройство храмов, но коль скоро вы говорите о задержке, надеюсь, вы поймете, если мы обратимся к производителю с устоявшейся репутацией.
— Я могу выполнить этот заказ.
— Но не вовремя. Вы же сами только что сказали, что не уложитесь в срок. Простите, у меня нет ни малейшего желания с вами спорить. Вы можете гарантировать поставку через месяц? — Епископ взглянул на Аллена, подняв брови. Его изящный нос как будто удлинился и заблестел.
— Нет.
— Ну, что же. Весьма прискорбно. А теперь простите, я должен идти.
— Но мы же заключили контракт.
— Надеюсь, вы не будете торговаться со мной, как какой-нибудь еврейский купец. Кстати сказать, если я правильно помню, у нас была договоренность, а не контракт. Очень жаль, что вам пришлось съездить сюда впустую. Желаю успеха вашему предприятию. Судя по вашим рассказам, вам непременно будет сопутствовать успех. А теперь извините, я должен идти.
Епископ поднялся из своего хитроумного кресла, и Мэтью Аллен тоже встал, как того требовал этикет. Держа в руках чашку с чаем, которую некуда было поставить, он поклонился вслед уходящему епископу.
Отец был все еще в отъезде, мать вместе со всеми слугами ушла в Фэйрмид-Хауз разбираться с бельем, так что Ханне выпало самой отворить дверь Томасу Ронсли. При виде ее он растерялся и слегка приосанился, но схитрил, сделав вид, что снимает шляпу.
— Ханна, — проговорил он, — эти…
— Да?
