одна стремится провалить другую, и, пожалуй, самая страшная полиция – это полиция иезуитских конгрегатов. Она работает, как часовой механизм, и очень редко ошибается. Людовик ее не любит, но Марсанский павильон кишмя кишит черными тараканами в рясах… Скажите, Бейль, какую должность вы хотели бы занимать сейчас?
– Решительно никакой.
– Известно ли вам, что Карл д'Артуа требует второго пересмотра списков должностных лиц? Наполеоновские офицеры почти сплошь увольняются, не говоря уж о тех, кто был связан с революцией. Имейте в виду, если вы начнете литературную деятельность неудачно, а я в этом уверен, то вам скоро станет довольно скучно, особенно если вы сделаетесь депутатом.
– Такая возможность исключена, – ответил Бейль. – Я твердо стал на дорогу к нищете. Как вам известно, избирать могут девяносто восемь тысяч из двадцати девяти миллионов французов, а попасть в депутаты может только тот, кто принадлежит к пятнадцати тысячам богатейших граждан.
– Ну, тогда возможность заскучать у вас еще шире. В одно прекрасное время, после непонравившейся газетной статьи, офицеры гвардейского батальона по очереди будут вызывать вас на дуэль. Если вы прекрасный стрелок, то уложите двоих, но поверьте, что третий найдет способ проколоть вас рапирой. Вас уничтожат на законном основании, без права вмешательства какого бы то ни было органа защиты. Такова наша Франция.
Бейль сложил циркуляр, вручил его Курье и заходил большими шагами из угла в угол.
Ржавый ключ повернулся в двери. В комнату вошел Делеклюз с мальчиком из магазина, несшим корзину с вином.
Делеклюз готовил холостую пирушку. Бейль ему помогал. Курье сидел молча, утопая в облаках дыма.
Приходили гости, главным образом из компании Арсенала – группа боевой литературной молодежи, собиравшейся у Нодье, библиотекаря Арсенального музея.
– У тебя нет рояля, – сказал Нодье, обращаясь к хозяину, – у тебя не поют и не танцуют. Какой же ты после этого журналист?
– Я привык, что танцуют под мою дудку, – сказал Делеклюз.
– Ну, этого не случится, – возразил Нодье, – ты не Дафнис, и мы не козлы из стада Хлои.
– Когда ж прекратятся ваши классические сравнения? – произнес юноша в сером сюртуке, стоявший в углу со скрещенными на груди руками.
– С каких пор Мериме ненавидит классические образы? – спросил Курье.
– Во всяком случае, если я мирюсь с ними, то только в вашем присутствии. Ваша работа над рукописью «Дафнис и Хлоя»…
– Боже мой, когда кончатся злые намеки?! – воскликнул Курье с притворным испугом. – Еще один классический образ – это фурия. Вы знаете, Мериме, что человек, отравивший мне жизнь по поводу пасторали Лонгуса, на которую, быть может, я имел несчастье уронить чернильную каплю, носил такую фамилию – это итальянец Фурия. Так вы что – хотите сейчас заняться воспоминаниями о моих флорентийских злоключениях и неудачах?
– Нет, я хочу только сказать, что пора нам выйти из мира греческих и римских героев, пора вообще пересмотреть всю классику.
– Молодой человек прав, – сказал Бейль. – Когда отцы нынешних торговцев шли против Бастилии, кстати сказать, в тот день почти не имевшей заключенных, то им нужно было рядиться в греческую тогу, в римскую каску, хотя бы на театральных подмостках. Ну, а теперь скажите, стоит ли тревожить тени древнего Рима ради конторки и прилавка?
– Что же, по-вашему, заслуживает внимания? – спросил Мериме, словно радуясь возможности говорить со Стендалем.
– В Риме итальянцы заняты преодолением своей настоящей античности. Они хотят построить свободное итальянское государство, разнообразят и украшают эту идею, пренебрегая традиционными формами. Они называют это «романтичизмо».
– Вот то, что нам нужно, – сказал Нодье. – Нам надо наш сильный французский
– Шекспир, конечно, – ответил Бейль.
– Но это вопрос! – воскликнул Вите. – И я даже не знаю, законно ли ваше противопоставление.
– Ах, оно очень законно, – заявил Курье. – Неужели жить тем, чем жили несколько веков назад, неужели сохранять старые формы театра? Дико и нелепо при головокружительной смене событий давать зрителям трагедию одного дня лишь потому, что Аристотель и Буало требовали единства времени!
– Еще более нелепым я считаю, – заговорил Бейль, – давать вместо живых характеров условные риторические формулы пороков и добродетелей. Куда к черту годится ваш Расин по сравнению с Шекспиром?
– Послушайте, – прервал его Вите, – ну как можно отрицать Расина? Ведь это же безукоризненный французский язык, ведь он умеет оторвать вас от плоских и низменных будней.
Бейль сорвался с места. Откидывая стул, роняя стакан со стола, он рванулся, словно корсар на палубу, и зарычал:
– Язык?.. У Расина язык? Да ведь это же мертвец! Понимаете ли вы, что такое язык без души, язык без выразительности, язык кукол с номерами, выпаливающих со сцены благородные фразы? Как можно вернуться ко всему этому приторному вздору после двадцати лет революций, казней, войн и заговоров? Мы сегодня сидим у Делеклюза и хохочем над остроумным памфлетом Курье, а через две недели Курье будет сидеть в тюрьме, а Нодье в качестве прокурора будет его судить. Мы и сейчас имеем казни, заговоры, подготовку войны с Испанией, мы вскоре увидим, как французские офицеры опозорятся ловлею Гиего и Квироги – этих лучших людей нашего времени, этих героев революции. И что же? В ответ на живые требования нынешнего дня вы будете отвечать пышными фразами библейской Гофолии? Почему близок нам
