происходит. Будто бы мешает кто-то... или — что-то. Я даже уже и личину наложить как следует не смог, пришлось, как видишь, настоящими тряпками разжиться.
И он развёл руками, демонстрируя свои одежды подмастерья.
Золтан крякнул, кивнул понимающе, выцедил в стаканы последние рубиновые капли и поставил опустевший кувшин на стол. Посмотрел вопросительно.
— Закажем ещё?
— Не надо, — травник обхватил полупустой стакан обеими руками и повертел его, согревая ладони.
— Сбрил бы ты свою метёлку, — с неодобрением заметил Хагг. — Всё ж таки — не дворянин, чтоб с бородой ходить.
— Успеется, — он поднял взгляд. — Та девочка... Ну, помнишь, у меня в лесу? Ялка.
— А, та. Помню. Что ты с ней так возишься? Она тоже больна?
— Нет. Понимаешь, я разбрасывал руны...
— Руны? — брови Золтана полезли вверх. — Занятно. Я не знал, что ты играешь рунами. Откуда они у тебя?
— Яльмар подарил. На счастье. Герта тогда исцеляла варягов, помнишь, я рассказывал? Я и подумал, вдруг да пригодятся...
— Я понимаю, — перебил его Золтан, — но — гадать... Ты ж и так всё знаешь наперёд. Или уже не знаешь?
Жуга пожал плечами.
— Обычно мне в них надобности нет. Но это то же самое, о чём я говорил. Бывает так, что этих «будущих» уж слишком много. Про себя я называю это «узел». Ну представь: картинка на картинку, всё сливается, а нужно выбрать что-нибудь одно, понять, какая важней. Раньше удавалось разобраться просто так, а в последнее время мне стало трудно видеть будущее. Это... Ну, понимаешь, это то же самое, о чём я только что говорил. Приходится как бы спрашивать совета.
— У кого?
— У самого себя.
— И руны — что, дают тебе совет?
— Нет, просто помогают его найти.
Золтан помотал головой. Потянулся за луковицей.
— Мне это никогда не понять, — задумчиво сказал он, очищая с неё шелуху. — Ещё с тех пор, как мне Гертруда всё это пыталась объяснить, я понял, что это не для меня...
На стол меж говорившими упала тень. Оба вздрогнули и повернули головы.
Толстяк с обритой головой оставил своё место у камина и теперь стоял над ними, пошатываясь и пуская слюни. Руки его всё время двигались, но как-то бестолково, словно он не знал, чем их занять, а пальцы чесались. Губы его кривились улыбкой, пустой, застывшей и бессмысленной. В глазах мерцала пустота; смотрел он куда-то поверх их голов.
— Смитте! — выдохнул ошеломлённо Золтан. — Это ты? Какого... Что ты здесь делаешь?
Жуга напрягся. Это действительно был злополучный Смитте — неудавшийся налётчик из той троицы, небритый, весь какой-то словно бы оплывший, в испачканной одежде; синяк у него под глазом побледнел, но ещё до конца не прошёл. Толстяк вдруг вытянул правую руку вперёд и пальцем указал на травника.
— Это ты! — как хриплое эхо крикнул он, шатнулся и продолжил: — В чёрный день... спляши над бездною, я знаю: ты вперёд себя приходишь на семь раз. Котёл кровавый закипает! О... разрушен монастырь! Горит вода! Ждёшь... и они... войска мышей и крыс, бо сказано: «Тьму крыс я зрю и с ними вместе мышей тож полчища, в сём месте сошедшихся на брег морской...» Солдаты... спят... Лица в заржавленных шлемах, мужицкие бороды, оскаленные зубы, закушенные губы... О Фландрия! Фландрия...
Палец толстяка, весь грязный, в цыпках, с обгрызенным ногтем дёргался не в такт словам и временами будто бы грозил — то травнику, то Золтану, то им обоим, то каминному огню. Старик в углу, похожий на большую полинялую ворону, встрепенулся от этих криков, вскинулся и заморгал воспалёнными веками. Золтан и Жуга переглянулись. Золтан сделал попытку встать, но травник жестом удержал его, поднялся сам, неторопливо отодвинул стул и, стараясь не делать резких движений, шагнул к толстяку. Мягко тронул его за руку, несильно надавил, заставил опустить. Взгляд Смитте снова стал пустым. Жуга провёл ему ладонью по вискам, шепнул два слова — Золтан не сумел услышать, что это были за слова, но Смитте сразу успокоился. Бессмысленный поток его речей прервался на полуслове. Он сжал голову руками и замер, будто вслушивался сам в себя. Травник развернул его и, мягко подталкивая, отвёл обратно за стол у камина, где и усадил на лавку. Смитте отпустил виски, машинально потянул к себе полупустую кружку, сгрёб её в ладони и стал пить, проливая пиво на рубашку. Кружка вскоре опустела, а он всё как будто пил и пил, двигая небритым кадыком, и это было так нелепо и так страшно, что при взгляде на него мурашки шевелили кожу на спине. Каким-то нутром Золтан почувствовал, что это не было обычным опьянением, и в глазах его медленно проступало понимание.
Это вообще не было опьянением.
Смитте был безумен.
— Так значит, это он...
Травник вернулся к столу. Сложил руки пред собою, повернул их ладонями вверх и долго так на них смотрел. Вздохнул.
— Золтан, — сказал он, не поднимая глаз, — поверь, мне очень жаль.
— Что ты... Что с ним?
— Я не знаю. Если бы мог, я бы помог, но я правда не знаю.
Смитте опустил свою кружку со стуком, от которого вздрогнули оба, посмотрел направо, налево, свесил свою маленькую голову на грудь и снова задремал. Часы на башне пробили одиннадцать. Трактирщик выглянул на шум из кухни, вышел, подобрал пустую кружку и, с неодобрением качая головой, унёс её за стойку.
— Что он говорил? — спросил Золтан.
— Ничего.
— Но — монастырь... Какой монастырь? Какая горящая вода?
— Понятия не имею, — признался травник.
— Напоминает бредни Олле. Ты не находишь?
— Олле? — пробормотал Жуга, глядя в никуда перед собой. — Олле... — Он вздохнул и потряс головой.
— Как же давно всё это было. Нора, Тил... Рик... Странно, что ты ещё это помнишь.
— Такое забудешь, как же! — Золтан с видимым усилием взял себя в руки и вернулся к прежней теме.
— Однако ладно. Так что там с рунами? Что они тебе предсказали?
Травник поднял взгляд.
— Ученика.
От обычных вечерних размышлений брата Себастьяна отвлёк стук в дверь. Стук был тихий, вежливый и вместе с тем весьма настойчивый. Священник встал, шагнул было к двери, но уже на втором шаге вспомнил, что не задвинул засов, и остановился посредине комнаты.
— Кто там? — спросил он, и добавил: — Входите: не заперто.
Дверь скрипнула и на пороге нарисовался кабатчик — полноватый лысоватый тип лет сорока с перевязанной щекой. Глазки его беспокойно бегали.
Пламя свечи, стоявшей на столе, заколыхалось.
— А, это вы, сын мой, — кивнул монах. — Вы что-то хотели?
— Это... Покорнейше прошу меня простить, святой отец, — ответил тот и выгнулся в поклоне, — а только вы мне сами велели зайти...
— Я? — брат Себастьян приподнял бровь. — Признаться, не припомню. А в чём дело?
