ударяла в бронзовую тарелку большого гонга. Тут же была госпожа Оуян, в белых одеждах, с изможденным лицом и вся седая. Так, по крайней мере, решил Сунь, которому возможность обесцвечивания волос не могла прийти в голову. Женщина держала в руках деревянную дощечку с золотым текстом, перед ней на низком столике стояла тряпичная кукла, к которой она и обращалась между ударами:
— Осиротевшая служанка Оуян осмеливается воззвать к господину своему Суню, Прекрасному Царю обезьян, следующими словами: тело твое предано погребению, но да возвратится дух твой в домашний храм, табличка для духа приготовлена. Да оставит почтенная душа твоя старое обиталище, и да последует в новое, и да пребудет в нем неотлучно.
После каждого призыва она, Пу и все остальные совершали четырехкратные поклоны.
Невероятная сила тащила Суня и дергала, давила с невероятной силой, понуждая последовать этим слишком настоятельным просьбам. Но он не хотел, и это изумляло его. Для него не было ничего непристойного или опасного в необходимости поместить часть своей души внутри поминальной таблички, перед которой его родные и близкие станут возжигать курения и класть жертвенную пищу. Напротив, это обязано было случиться.
Но он не хотел туда!
ЗВУК.
Нет!
— О, дух Великого мудреца, равного Небу, войди в эту табличку и пребывай в ней вечно!
Чтобы не поддаться зову, Сунь ухватился за ближайший куст. Но дощечка манила его, как ничто не манило в оставленной жизни. Он уже не видел гробницу и скорбную толпу провожающих — лишь табличка разрасталась перед глазами его до размеров мира. И в ней потрясенный Сунь узрел Тьму — непроглядную, настоящую, ту, которая охватывала его при переходах с Ветви на Ветвь, и которую каждый Продленный старался миновать как можно скорее. Теперь она звала его к себе навсегда. Он вдруг понял, что не будет перерождений, не будет суда у князя Янь-вана, что это и есть конец для всех богов и Продленных — растворение в том, чего нет, но для них существует как единственная реальность. Ужас затопил его существо.
— Не-е-ет! — закричал он так свирепо, как не кричал ни в одной битве.
Крик этот из иного мира, похоже, достиг и того, где совершался обряд призывания — его участники замерли, растерянно оглядываясь по сторонам. Но Сунь уже не видел этого, задыхаясь, карабкался обратно по склону, уходя от открывшегося ему ужаса.
Бежал, как от смертной опасности, поскуливая, растеряв все веселье, пока, обессиленный, не упал в снег, где остался лежать, дрожа и подвывая.
Но вскоре дрожь прекратилась, страх отступил. В горном лесу стояла звенящая тишина. Сумерки размывали краски заката. Сунь понял, что его путь еще не завершен. С трудом пытался собраться, не узнавая себя. Словно бы за эти минуты забыл что-то, что знал всегда, что-то потерял, от чего-то избавился. Чувствовал себя хрупким и неискушенным, с трудом вспоминал, что некогда обладал силой, но никак не мог уяснить, что это за сила и зачем была ему нужна.
Вдруг его снова пронизал страх — опять пришел Зов. Но тут же понял, что этот — совсем другой. Был он одновременно тих и громоподобен, повелителен и умоляющ. Сунь встал и недоверчиво огляделся. Из-за дальних деревьев пробивались интересные лучи. Обезьян испытал сегодня уже достаточно ужасов, но природное любопытство пересилило страх. Осторожно стал приближаться к источнику света. Продрался сквозь кустарник, многократно усеявший его шкуру холодной алмазной пылью, миновал деревья и — увидел.
Увидел большую заснеженную поляну, посредине которой стоял крылатый Лев.
Сунь встречал в своей жизни немало львов, в том числе и крылатых. Но не такого. Он был…большой… Нет, не в этом дело. Огненный… И тоже не только в этом. Царь. Это все, что понял обезьян, но этого было довольно. Лев возвышался над лесом и над горами, казалось, возвышается Он над самими небесами, хотя весь умещался в эту поляну и во взгляд Суня. Он словно бы парил над снегом, хотя очень хорошо видны были могучие лапы, попирающие сугробы. От него исходило нечто, не имеющее названия, но бывшее сильнее всего, что есть в Древе сем — великая радость, уверенное могущество, безмятежный покой и многое другое, слитое воедино. Сунь ничего не понимал, он мог лишь впитывать ЭТО, как восхитительную музыку.
Лев стоял спокойно и величаво, изредка помахивая прекрасными крыльями. Вроде бы не замечал обезьяна, вроде бы ждал кого-то совсем другого. Но голову Суня вдруг заполнили громовые Слова: «ПРИШЛА НАКОНЕЦ-ТО, ГЛУПАЯ ОБЕЗЬЯНКА? ЗАПОЗДАЛА, СИЛЬНО ЗАПОЗДАЛА…». Голос был не то чтобы суров, нет, даже полон жалости, но поразил Суня в самое сердце. Он упал на колени и расплакался.
— Прости меня, Лев… Прости меня, Лев…
Это все, что мог сейчас сказать Сунь, Великий мудрец, чей язык некогда мог уязвить хоть человека, хоть демона, хоть божество.
Лев повернул к нему царственную голову и ПОГЛЯДЕЛ. Сунь почувствовал, как вся его громадная жизнь была извлечена наружу и раскрутилась свитком, который Лев наскоро, но внимательно просмотрел. Коротко зарычав и качнув головой, Он повернулся и стал удаляться в сторону дальних пиков. Суня охватило отчаяние. Он жалобно пищал вслед уходящему Царю, плакал, звал, кричал, что забыли бедную маленькую мартышку, которой так зябко и одиноко в этом жутком мире.
Но Лев уже почти исчез в туманном мареве, на Его месте оставалось лишь огненное пятно. Суню привиделся в чудном этом свете взмах великих крыльев.
«НУ, И ЧТО ТЫ СТОИШЬ, КАК ВКОПАННЫЙ? ПОЙДЕМ!», — вдруг раздался в мозгу Суня огромный теплый рык.
Радостно взвизгнув, обезьян встряхнулся от снега и, ухая в восторге, кинулся вслед за Львом. Золотистые глаза сияли счастьем. Его позвали!
За спиной его исчезали в сумраке ветви деревьев с гнетущим их мертвенным холодом, горы Поднебесной, небо. Исчезало Древо.
Они вышли в Ветвь ранним утром ранней весны. Рассвет только-только принялся разгонять темноту над сумеречным городом. Вокруг зябко поеживался, пробуждаясь, старый сквер с деревьями, мелкая листва на которых едва проклюнулась. Земля еще не совсем оттаяла, газоны бурели прошлогодней травой, под которой угадывалась полупризрачная новая зелень.
Уныло светили фонари, а фасад большого псевдоклассического здания через улицу интенсивно желтел в щедрой подсветке. С другой же стороны над сквером нависала темная трудноопределимая громада.
Варнаве, впрочем, легко ее узнал, поскольку это была задняя часть великого храма, от которого начал он свое последнее трагическое странствие. С этой стороны на подсветку, очевидно, не хватило денег. Но Варнаве было безразлично, он подошел к ближайшей скамейке, тяжело опустился на нее, скорчился, обхватив голову руками. Аслан покосился на него, потом осмотрелся. Увидев павильон в китайском стиле, откуда они только что вывалились, аж ахнул:
— Варнава, глянь-ка сюда скорее! Помнишь, что тут раньше было?
Варнава равнодушно поднял голову.
— Сортир.
— Не просто сортир, — расхохотался Аслан, — а построенный в виде особняка одной знакомой дамы архитектора…
Теперь место общего пользования заменил китайский павильон, близнецы которого усеивали путь Варнавы. Но тот лишь пожал плечами и вновь опустил голову. Аслан продолжал посмеиваться:
— У Дыя, скажу я тебе, чувство юмора изрядное. Грамотно прикинул — из сортира за тобой следить!.. Однако не нужен он нам. Завали-ка его, братец.
Монах ответил, не поднимая головы:
— Не получится — Ветвь смерти.
— Все у тебя получится. Див ты или кто?
— Див только в Шамбале.
— Да-а, Варнава, соображаешь ты…того, не быстро. Не дошло еще, что ты им всегда был? Ты же
