что я снова увижу особняк, мне не хотелось вспоминать об обнаженной девушке и о предателе Колумбе. Холодно, папа, сказал я, давайте останемся в доме.
– Холодно? – удивился отец. – Тридцать градусов – это, по-твоему, холодно? Смотри, Гедали, я весь вспотел! Тебе кажется, что холодно, потому что ты только что из Африки. Идем, идем на воздух.
Он взял меня за руку и потащил. Особняка не было видно, и я вздохнул с облегчением и грустью: его загораживал новый многоквартирный дом. Да и вообще район изменился до неузнаваемости – столько всего здесь понастроили. Стало очень шумно, пожаловалась мать. Да и с соседями я не лажу. Дебора права: надо нам переехать в Бом Фим, поближе к знакомым. Я сельский житель, повторил отец. Если уж не могу пахать и сеять, хоть за деревьями в саду ухаживаю, кое-какие овощи сажаю. Это малая толика того, что я должен был бы делать в память о бароне Гирше.
Я показал Тите ту комнату, где жил когда-то, превращенную теперь в склад товаров Бернарду: от пола до потолка она была набита коробками с бельем и ботинками. Как торговля, спросил я Бернарду. Он пожал плечами: а ты как думаешь? Плохо. Инфляция на руку шустрым, а размазни вроде меня кусают локти; да еще черт дернул жениться – сам видишь, каково мне. Он простился и ушел с женой и ребенком, который мне строил рожи. Дебора с мужем и девочками разошлись по комнатам.
Идите со мной, сказала мать, я приготовила вам комнату. Это была комната, где раньше жил Бернарду; вдобавок к сосновому шкафу и просторной кровати мать велела поставить туда еще одну кровать и кресла – чтобы вам удобно было отдыхать, сказала она. На столе стояла ваза с цветами, но она ее убрала: от цветов ночью может голова разболеться. Потом пожелала нам спокойной ночи и ушла.
Тита села на кровать, закрыла лицо руками и расплакалась. Я сел рядом с ней, попытался ее утешить: понимаю, тебе здесь не нравится, но это временно, мы подыщем себе квартиру. Нет, ответила она и стала раздеваться. Я подошел, обнял ее. Не надо, Гедали, пробормотала она, я устала, спать хочу. Хорошо, вздохнул я и снял рубаху. Мы только что закончили сложную операцию по извлечению копыт из сапог и были еще раздеты, когда дверь открылась: это была мать. Она посмотрела на нас, потом на наши ноги: грусть и сострадание, но и любопытство читались в ее взгляде. Извини, я думала, вы меня звали. И она снова закрыла дверь.
Какого дьявола, сказала Тита, ты не запер дверь на ключ? Я не ответил. Но стало ясно, что в этом доме мы оставаться не можем.
Тем не менее, прошел чуть ли не год, прежде чем мы переехали. Вскоре после нашего приезда отец заболел: у него был сердечный приступ, и он несколько месяцев провел в постели. Надо было помочь. Я стоял за прилавком, Тита с матерью готовили еду. Я мог бы на те деньги, что унаследовал от доны Котиньи, нанять прислугу и продавца в магазин, но отцу гордость никогда бы не позволила на это согласиться. Милостыня? – сказал бы он. Ни за что. Барон Гирш был против благотворительности.
Мать не ладила с Титой.
– Она не из наших, – говорила мать. – Я никогда к ней не привыкну.
Но ведь и я не такой, как вы, убеждал ее я, я кентавр. Она отмахивалась: ерунда, Гедали, когда это было! После операции ты стал таким, как все. Но у меня лошадиные ноги, мама, рычал я, теряя терпение; где еще ты видела человека с лошадиными ногами? А те, у кого деревянная нога, парировала она, что, не люди? Брось оправдываться, Гедали. Мог бы найти себе еврейку. Хоть с лошадиными, хоть с какими ногами, но одну-то уж ты бы наверняка нашел. Тут я отступал: переубедить ее было невозможно.
Мина относилась к Тите лучше. Брала ее с собой гулять, покупала ей одежду. Но время от времени Мина впадала в депрессию, запиралась в своей комнате и ни с кем не разговаривала. Она посещала психоаналитика. Мне надо в себе разобраться, говорила она. В ближайшие лет пять на меня не рассчитывайте. Что до Бернарду, то он у нас почти не появлялся; Дебора старалась, как могла, приободрить нас, когда приезжала из Куритибы. Что бывало нечасто.
Я решил, что мы уедем из Порту-Алегри, как только отец выздоровеет. Выбор мой пал на Сан-Паулу; в таком большом городе, рассудил я, до нас никому не будет дела. К тому же, мне хотелось начать зарабатывать самому; на деньги, оставшиеся нам в наследство, я собирался открыть экспортно-импортную фирму – и Сан-Паулу был идеальным местом для такого предприятия, о чем я уже написал бизнесменам, с которыми познакомился в Марокко. С ними мы разработали хороший план.
Прошла зима, и отец начал поправляться. В день своего рождения я устроил праздник для родных: роскошный ужин с дорогим вином, которое наливали официанты в ливреях. У каждого на тарелке лежал подарок: у мамы – жемчужное ожерелье, у отца – ручка с золотым пером, серьги у Мины, браслет у Деборы, часы у Бернарду, бумажник у мужа Деборы, перстень у жены Бернарду (которая заметила достаточно громко, чтобы я слышал: хотелось бы мне знать, откуда взялись деньги на столько подарков) и игрушки у детей, словом, каждый что-то получил в подарок.
На следующий день мы снова были в аэропорту, и снова собралась вся семья, но на этот раз, чтобы проститься с нами. Мать плакала, просила нас остаться или поскорее вернуться назад. Но я был убежден, что наш отъезд всем пойдет на пользу.
Громкоговорители объявили посадку, мы с Титой взялись за руки и спокойно и уверенно, с улыбкой, поднялись по трапу в самолет. На обед в самолете подали вино, мы выпили за нашу новую жизнь. Я уснул и проснулся только тогда, когда мы приземлились в аэропорту Конгоньяс. Не знаю, летел ли за нами крылатый конь; я ни разу не взглянул в иллюминатор.
Сан-Паулу. 25 сентября 1960 – 15 июня 1968
В Сан-Паулу я решил действовать не спеша, осмотрительно. Наследства хватило бы на обустройство фирмы и на то, чтобы безбедно жить довольно долгое время, но хотелось быть готовым к любым неожиданностям, а потому не стоило зря сорить деньгами.
Я купил отличный дом, маленький, но уютный, недалеко от Ибирапуэмы. (О квартире с крутыми лестницами и любознательными соседями мне и слышать было тошно.) Машину я тоже купил, «симку». Курсы вождения, пройденные в Порту-Алегри, теперь пригодились: надо было много разъезжать, встречаться с людьми.
Тита взялась обставить дом и сделала это, как ни странно, с необыкновенным вкусом, а ведь она ни разу в жизни не выезжала за пределы поместья. Мы вместе обошли мебельные магазины и художественные салоны, она все выбрала сама.
– Хочу, чтобы дом был таким красивым, как на картинке в журнале, – говорила она, – ведь это наш дом, Гедали.
Она была счастлива, заражала меня своим весельем. Мы очень много времени проводили с ней в постели. Пожалуй, больше, чем обычные люди. Почему? Горячая кровь? Огромный пенис, глубокая вагина? Возможно. Соитие обессиливало нас, как будто наслаждение оказывалось слишком мощным для наших теперь уже почти человеческих тел. Но как же было хорошо! Так хорошо, что мне стоило огромного труда оторваться от нее. В первое время в Сан-Паулу я мало выходил из дому; конечно, приходилось выезжать в город по делам – регистрировать фирму и искать помещение для конторы – но я тут же возвращался к Тите. Мы лежали на пушистом ковре в гостиной просто обнявшись, просто наслаждаясь тем, что мы здесь. Когда темнело, она шла готовить ужин, я просматривал газету, выкуривал трубку. После ужина – настоящего пиршества, ведь она готовила очень хорошо – мы смотрели телевизор, а потом отправлялись спать. Хорошая была жизнь, спокойная, особенно для тех, кто привык скакать ночи напролет галопом. Казалось, покоя нашего ничто не нарушит.
Как-то ночью дом ограбили.
По своей обычной рассеянности Тита забыла запереть заднюю дверь. Проснувшись, мы обнаружили, что воры унесли часы, радиоприемник, проигрыватель, фотоаппарат. И нашу одежду.
Я решил пойти в полицию. Надел рубаху и единственную оставшуюся пару брюк, но сапог нигде не было. Где сапоги, спросил я Титу. Она не знала. Мы перевернули всю спальню вверх дном, обшарили весь дом, передвигаясь еле-еле, чаще на четвереньках, и в конце концов вынуждены были признать очевидное: воры унесли наши сапоги.
– Но зачем? – кричала Тита в отчаянии. – Зачем им наши сапоги, если носить их можем только мы? У них ведь нет копыт, Гедали! Ни у кого кроме нас их нет, Гедали!
Она бросилась на кровать и зарыдала. Я взял ее на руки, попытался утешить. За что нам эти мучения, Гедали? – стонала она. – Почему, Господь нас не жалеет?
Успокойся, Тита, повторял я, мы что-нибудь придумаем, ведь безвыходных положений не бывает.
