Они смотрели на меня, не сводя глаз. Вдруг все как один расхохотались. Они смеялись до колик, останавливались, чтобы перевести дух, и опять принимались хохотать, указывая на меня пальцами. Я смотрел на них с тоской. Потом наклонился, вытащил штанину из сапога, засучил ее.
– Глядите.
Они перестали смеяться, вытерли слезы. Что с тобой, спросил Жулиу. Вы что, ничего не видите? – закричал я. Ничего особенного, сказал Жоэл.
– А это?
Я показывал им – на ноге, чуть ниже колена – островок, сантиметра три диаметром, грубой темной кожи, на которой росло несколько жестких волосков. Это все, что осталось от лошадиной шкуры.
– Брось, Гедали, – сказал Паулу, – это родимое пятно. У меня тоже есть такое. Фернанда даже смеется надо мной, говорит, что…
Фернанда жуткая шутница, взревел я. Спроси ее о моем причиндале, Паулу! Спроси, разве он не большой, разве не конский? Спроси, Паулу! Он бросился на меня, как ненормальный: грязный подонок! Сволочь! Мы сцепились, он толкнул меня, повалил на пол. Я был так пьян, что не мог подняться. Жоэл и Арманду потащили меня прочь из бара, Жулиу держал Паулу, а тот кричал: я убью этого несчастного, убью.
Меня отвезли домой. Что случилось, спросила насмерть перепуганная Тита. Ничего, сказал Жоэл, твой муж выпил лишнего, наговорил глупостей.
Меня положили на кровать, не раздевая. Я уснул. Проснулся я в два часа ночи, голова гудела, терзали угрызения совести. Я позвонил Паулу. Он вышел, сказала Фернанда ледяным тоном (знала ли она о том, что произошло?). Пошел прогуляться, никак не мог заснуть.
Я встал, несмотря на головокружение, и вышел. Я знал, где искать его: он сидел в парке, у фонтана со светомузыкой, в майке, тренировочных брюках и кроссовках, все еще задыхаясь после бега. Я положил ему руку на плечо и пробормотал: прости меня, Паулу. Я потерял голову, честное слово. Прости.
Он поднял на меня ничего не выражающий взгляд. Я стоял над ним и чувствовал себя преступником.
– Ничего, – проговорил он в конце концов. – Все это не имеет никакого значения, Гедали. Да и не с тобой одним у нее было. С Жулиу тоже. Но что я могу поделать? Ведь я ее все равно люблю. Да и девочке нужна мать, Гедали. Одна Фернанда умеет ее успокоить, накормить. Когда она ушла от меня, я чуть с ума не сошел, ты ведь знаешь.
Он вздохнул,поднялся:
– Ладно, Гедали. Давай пробежимся.
Мы побежали. Для меня это было мукой: ни с того ни с сего страшно разболелись копыта. Едва смог дотянуть шесть кругов.
Домой я еле приплелся. Пришлось лечь: боль все усиливалась. Казалось, что копыта вот-вот треснут, как перезрелые стручки фасоли.
(Не то пугало меня, что они треснут, я боялся другого: а вдруг под ними окажутся не зачатки нормальных ног с маленькими отростками на месте пальцев, а еще одни копыта, а под теми – еще одни, и еще одни, и еще одни, как в русских куклах, о которых рассказывал отец, и так до тех пор, пока мои конечности не уменьшатся до микроскопических размеров, так что мне придется довольствоваться созерцанием крошечных копыт в увеличительное стекло и воспоминаниями о тех днях, когда я – пусть в специальных сапогах – но все же мог ходить.)
Копыта лопнули через несколько дней после того мучительного ночного забега. Под ними оказались не другие копыта, а ноги, маленькие и нежные, как у младенца. В первые дни они были такими чувствительными, что я не мог ходить. Я и до того лежал, так что остался в постели, а Тита растирала мне подошвы песком, чтобы ускорить затвердевание кожи. Надо сказать, что ее копыта тоже потрескались; вот-вот и у тебя будут новые ноги, говорил я, подвывая от боли при очередной попытке пройтись по мягкому ковру. В конце концов хождение было освоено, и я в тапочках отправился покупать ботинки. Не передать, с каким волнением надел я впервые носки и ботинки (очень, кстати, хорошие, сделанные на заказ специалистом, который поглядывал на меня с любопытством, но так ни о чем и не спросил). Но это волнение не сравнить с тем, что я испытал, делая первые шаги в клинике. И в душе моей почти ничто не шевельнулось, когда я той же ночью сжег сапоги в камине. В этот миг пришел конец моей зависимости от марокканского доктора, которому я, однако, оставался бесконечно признателен. Надо бы съездить к нему, сказал я Тите.
Близнецы были в восторге, увидев меня в ботинках; теперь остальные ребятишки кондоминиума перестанут смеяться над их странным папой. Ты одна осталась, мама, говорили они с упреком. Она молча кивала.
В 1972 году наши четыре семейные пары съездили в Израиль и в Европу. Мы побывали в Иерусалиме, и там я, с тем самым талитом, который когда-то подарил мне моэль (но уже не покрывая им лошадиный круп) помолился у Стены Плача. Мы вскарабкались на гору, где стоит крепость Массада – последний оплот сопротивления евреев римлянам. Искупались в Мертвом и Красном морях. Все, кроме Титы, которая не могла еще снять сапоги. (Почему копыта никак не отваливались? Меня это тревожило, однако недаром я так долго учился терпению. Рано или поздно ее крохотные ножки появятся на свет, думал я.) Мы съездили на Голанские высоты и на границу с Ливаном, сфотографировались на фоне разрушенных укреплений и колючей проволоки. В одном киббуце мы сыграли в мини-футбол с аргентинцами. Они – в белых, мы – в синих майках бросались в бой, как четверо мушкетеров. Это была настоящая битва, испытание, которому до тех пор я свои ноги не подвергал. И они не подвели меня: немало отметин оставили на икрах соперников. И два гола нашей команды были на моем счету.
А потом мы отправились в Рим, Париж, Лондон. В Мадриде мы с Титой простились с друзьями, причем Жулиу поглядывал на меня подозрительно: уж не намерен ли я заняться бизнесом в туристской поездке. Он угадал, но не совсем. Я собирался возобновить контакты с импортерами и экспортерами, но чего мне на самом деле хотелось, так это повидаться с марокканским врачом. Мы отправились на юг Испании, проделав путь, обратный тому, которым прошли в свое время мавританские орды, завоевывая Иберийский полуостров, пересекли Средиземное море на корабле, и в один прекрасный день такси доставило нас к воротам клиники.
Я заметил явные признаки упадка. Стены давно нуждались в окраске, ворота заржавели, не было видно охраны. Сады казались заброшенными, вода в фонтане иссякла. Вдруг мы увидели самого врача.
Доктор сильно состарился. Он прихрамывал, его поредевшие волосы стали почти совсем седыми, черные очки он больше не носил. Узнав, он с искренней радостью обнял нас и пригласил в дом. Мы сели в его кабинете, где теперь царили грязь и беспорядок. Он угостил нас теплым чаем из термоса и спросил, как мы поживаем. Я ответил, что очень хорошо, что живем мы теперь в кондоминиуме, рассказал о близнецах и в конце концов разулся и продемонстрировал ему ноги, которые он с интересом осмотрел. Чудо, пробормотал он, настоящее чудо. А как вы? – спросил он у Титы. У нее еще копыта, сказал я, но судя по тому, что произошло со мной, думаю, это вопрос времени.
Рад, что у вас все хорошо, вздохнул он. Вы были у меня самым интересным случаем, вершиной моей карьеры. Никогда больше я не добивался такого блестящего успеха. Я даже монографию об этом написал.
Он встал и пошел за рукописью. На первой странице было написано по-испански:
Мы помолчали. Вдруг он вспомнил о чем-то, улыбнулся: а знаете, ко мне обращался один молодой человек с той же проблемой, что ваша? И представьте, какое совпадение: он тоже из Бразилии. Но от операции отказался. И вообще сбежал из клиники.
Он снова вздохнул: с тех пор, как вы уехали, дела не заладились, провал за провалом, все хуже и хуже.
Несколько неудачных операций со смертельным исходом – в том числе одного важного члена правительства – привели к тому, что полиция по решению судьи закрыла клинику. Прошли годы, он потратил все свои сбережения, и тогда наконец ему разрешили открыть ее вновь, но прежнего размаха было не вернуть; знаменитости больше не обращались за помощью, международные информационные агентства не
