минута: она лежала – как к ней подступиться? Но я знал, как, что-то внутри меня знало. Я подошел сзади, лег на нее. Дотянувшись руками до груди, жадно целуя в шею, я проник в нее, я покрыл ее так, как львы покрывают львиц, она кусала мне руки, как львицы кусают львов. И стонала, и кричала так, что мне пришлось зажать ей рот, чтобы врач, не дай Бог, не услышал.
Соитие было быстрым, оргазм – грандиозным. Горы Туниса! Что это был за оргазм, горы! Ничего вы, горы, не знаете, если не пережили такого оргазма!
А потом мы лежали на полу клетки, пытаясь отдышаться.
Я постепенно приходил в себя, всплывал со дна темного бушующего моря. Только тогда я почувствовал, как что-то давит мне на грудь.
Это была ее левая лапа. Я осторожно снял ее с себя. С неприятным чувством: случись с Лолой приступ ярости в эту минуту…
– Гедали, – пробормотала она. – Гедали, милый. Спасибо, Гедали.
Я поцеловал ее, вышел из клетки, оделся и вернулся к себе в комнату так же скрытно, как и пришел.
Я приходил к ней и в последующие ночи. Каждую ночь.
Днем мы вели себя как ни в чем не бывало: я по-прежнему приносил ей жареного барашка, подолгу беседовал с ней. Двое добрых друзей – вот кем мы, должно быть, казались врачу и его ассистенту. Два до странности схожих существа. Правда, Лола подмигивала мне с улыбкой заговорщика, правда, стоило нам остаться наедине, она горячо шептала: целуй меня, Гедали, целуй скорее.
Мне это не нравилось: бессмысленный риск. Не нравилось мне и то, как она набрасывалась на меня, задевая острыми когтями, когда я ночью заходил в клетку. С другой стороны, желание в основном было уже удовлетворено – и тем яснее для меня становилась дикость моего положения. Соитие со сфинксом. Тита и все остальные подняли бы меня на смех. Бот уж они бы повеселились: трахаться со сфинксом, Гедали! Это ж надо, Гедали!
С каждой ночью сомнения одолевали все сильнее. Но в конце концов я все равно шел к ней. Иногда возвращался измотанным, иногда недовольным, а иногда и с чувством брезгливости. Но на следующую ночь, как сомнамбула, снова брел туда же.
Приближался день операции. Врач-марокканец уже раздобыл животное-донора, прекрасного арабского скакуна, еще молодого и полного сил.
– Ну, Гедали? Хорош мой выбор? Привыкай: скоро он станет частью тебя.
Я смотрел на коня в стойле и все больше удивлялся тому, что со мной происходит. Конь? Операция? Кентавр? Я сам говорил об этом? Да, я говорил об этом, но неужели всерьез? Да, я говорил всерьез. Но неужели врач понял мои слова буквально? Разве я говорил не в переносном смысле? Разве это была не мета-
фора? Иногда и метафоры произносятся самым торжественным тоном. Врач вполне мог отделить реальность от символа. Вопрос в том, хотел ли? В его ли это было интересах? Да если и было, не слишком ли увлекла его идея превратить меня во что бы то ни стало в кентавра? Так может, мне и надо было во что бы то ни стало превратиться в кентавра? Хотя бы ради того, чтобы сдержать слово? Или чтобы приобрести новый опыт? Получить урок?
Сплошная путаница. И история с Лолой только усугубляла эту путаницу.
Лола становилась все более требовательной. Протестовала по любому поводу: то я опаздываю, то недостаточно нежен. Но больше всего ее злило, что я собрался стать кентавром. Да, она хотела, чтобы меня оперировали, но требовала, чтобы врач пересадил мне тело не коня, а льва.
Мужчина-лев? Я бы расхохотался, если бы не был до такой степени удручен. Мужчина-лев? Абсурд. Нет, верх абсурда.
Кентавр с неимоверным трудом превращается в человека, потом у него случается нервный срыв, и он хочет снова стать кентавром; потом он уже и сам не знает, на самом ли деле он хочет опять превратиться в кентавра, и тут появляется полоумная женщина-сфинкс, которая требует, чтобы он стал человеко-львом! Смешно. Мифологический бред какой-то.
Это невозможно, Лола, твердил я. Во-первых, неизвестно, найдется ли подходящий для трансплантации лев. Конечно, найдется, отвечала она. Надо только нанять браконьеров. Или завязать знакомство с хозяевами цирков. Побойся Бога, говорил я, неужели ты захочешь, чтобы мне пересадили тело старого циркового льва, скорее всего, импотента. К тому же, добавлял я, это операция сложная и очень рискованная.
– Но разве ты не готов пойти на это ради меня? – губы ее дрожали, глаза наполнялись слезами. – Разве нет?
– Я-то готов. А врач? Он никогда не согласится оперировать меня. Чтобы ты после этого досталась мне? Он слишком ревнив и никому тебя не отдаст, ты ведь знаешь.
Старикашка, рычала она. Я когда-нибудь прикончу этого старикашку. Я когда-нибудь всех вас прикончу.
То, как она колотила лапами по полу и по прутьям клетки, убеждало меня в серьезности ее намерений. Я начал подумывать о бегстве.
К этому времени врач-марокканец уже что-то заподозрил. Как-то вечером во время осмотра, он спросил, что это за царапины у меня на руках.
– Это? – сказал я, стараясь казаться равнодушным. – Не знаю. Наверное, поранился, когда ухаживал за розами в саду.
Он смотрел на меня недоверчиво.
– Будь осторожен, Гедали. Препараты, которые ты принимаешь, сводят к нулю сопротивляемость твоего организма. Любая рана может оказаться смертельной.
Смертельной? Выходит, я, вдобавок ко всему, рисковал жизнью?
Пора уносить ноги. Точно: пора уносить ноги. В другой раз разберусь, хочу ли я снова стать кентавром. Решено: уезжаю на следующее же утро. Я и представить себе не мог, какие еще сюрпризы готовила мне судьба.
Среди ночи меня разбудил врач. Он стоял надо мной со шприцем в руке.
– В чем дело? – спросил я сквозь сон. – Что это за инъекция?
Успокоительное, сказал он. Завтра утром я тебя оперирую.
Не успел я и слова сказать, как он уколол меня. Почти сразу мною овладело непреодолимое оцепенение. Я не хотел засыпать, хотел позвать его и сказать, что отказываюсь от операции, но не смог ни пошевелиться, ни заговорить. В этом состоянии ассистент погрузил меня на каталку и отвез в операционную. Там уже дожидался врач в переднике, шапочке и маске. Мне были видны только одни глаза – он их с меня не сводил. Ассистент сделал мне еще один укол – на этот раз в вену – и больше я ничего не чувствовал.
Очнувшись, я ощутил, что соображаю с трудом и очень слаб, но – что сразу же удивило меня – боли не было. К тому же, я лежал на кровати. На обыкновенной узкой кровати. Все больше удивляясь, я ощупал себя. Бинтов и марли не оказалось. Но самое удивительное: не было ни задних ног, ни хвоста – ничего. Там, внизу – ничего, кроме моих человеческих ног. Что же случилось? Я огляделся. Врач-марокканец сидел возле моей постели, курил и смотрел на меня.
– Прооперировать тебя не удалось, – сказал он бесцветным голосом. – Произошел небольшой несчастный случай. Видишь ли, мы вынуждены были застрелить Лолу. Эту неприятную обязанность взял на себя мой ассистент. К счастью, он всегда вооружен.
Я не верил своим ушам: за что? Что она наделала?
– С ней случился очередной приступ ярости. Она сбежала из клетки, ворвалась в операционную. Выхода не было.
По его рассказу восстанавливаю ход событий.
Я лежу под наркозом на операционном столе, врач начинает трансплантацию, оперируя сначала арабского скакуна. Это труднее, чем ему казалось: он и вправду потерял сноровку, путается в инструментах или вдруг замирает в нерешительности, не зная, что делать. Время идет.
Между тем Лола ждет в клетке, когда я принесу ей завтрак. Сначала в нетерпении, потом – в беспокойстве, в истерике; начинает звать меня, врача – никто не отзывается.
