на какое-то время почувствовать себя Золушкой». Золушкой — или Мартином Иденом из романа американца Джека Лондона, чьи приключения привили ему умение выкручиваться и внушили закон: выживает сильнейший. Во время второго пребывания на Лазурном Берегу ему пришлось постоять за себя, когда он работал в кафе «У Лулу», которое посещали клиенты со странностями.
Ради денег он порой вступал в связь с женщинами, искавшими приключений. По крайней мере так он рассказывал Доминику М., бывшему товарищу по школе. «В последний раз, когда я его видел, он вернулся из Канна, где отработал сезон на пляже. Он похвалялся, что трахал “старушек”. Как жиголо. Он много об этом говорил». Жерару тогда было шестнадцать. Одинокий мальчик — как смог бы он устоять перед очарованием курортных романов? А женщин он перевидал уже немало. Его чувственным воспитанием занимались в основном две проститутки, Мишель и Ирен, о которых он до сих пор вспоминает с волнением. «Это были девушки, получившие хорошее буржуазное воспитание в монастыре; сначала они сбегали из дома, а потом очутились на панели, но высшего разряда: работали в машине марки “Лянча Флорида”». По его же признанию, ему не исполнилось еще и шестнадцати, когда подружки согласились приютить его у себя, окружив лаской и знаками внимания. Любезные хозяйки чаще всего принимали своего юного протеже в привокзальном отеле «Берри» или в своей уютной квартирке в Бель-Иле, у озера. Талантливые покровительницы оставили по себе память в виде двух татуировок на левой руке: первая представляла собой путеводную звезду, а вторая — сердце с подписью «Любовь и Ненависть». Позже Джеки Мервей добавит к ним свою наколку в виде змеи, обвивающей кинжал, что означало: «Неутолимая месть».
Жерар, в восторге от этих одновременно мужественных и нежных символов, отблагодарил своих щедрых покровительниц оказанием кое-каких мелких услуг, например, вел их хозяйство или завлекал клиентов. Когда кто-то из них распускал руки, а то и применял силу, они звали на помощь своего юного «кота». Тот врывался с угрожающим видом и с лопатой для угля в руках — обычно этого хватало, чтобы успокоить самых буйных.
Жерар часто околачивался в привокзальном квартале Шатору. Ему нравились его сомнительная атмосфера, его подозрительные обитатели. В то утро он возвращался с «вахты» и уже был недалеко от дома, как вдруг повстречал своего друга Мишеля Пилорже. Красивый синий костюм, белая рубашка, галстук бантом — Мишель был «мальчик из хорошей семьи», его отец работал врачом. Ребята познакомились годом раньше при не совсем обычных обстоятельствах. «Однажды вечером я ждал подружку возле лицея, и вдруг вижу этого парня в боксерских перчатках, — рассказывал мне Пилорже. — Он возвращался из спортзала, где тренировался в первом среднем весе. Я смотрел на него. Он резко спросил, чего я на него уставился. Мне стало не по себе. Он очень высокий, внушительного телосложения. На следующий день мы встретились у кафе в центре города и подружились. Он был мордоворотом, но чем-то к себе притягивал».
Мишель не замедлил представить нового друга своим родителям, не совсем типичным буржуа. Его отец Даниель Пилорже, выходец из небогатой среды, был самоучкой и пробился во врачи собственным упорством. У него была гражданская позиция: уже несколько лет помимо занятия профессиональной деятельностью он боролся за независимость Алжира и посвящал много времени и сил обездоленным детям. Он усыновил несколько детей, родившихся в нищете; добрые обыватели из Шатору быстро прозвали его «красным доктором». Ничего удивительного, что присутствие Жерара среди знакомых его сына было приятно добросердечному врачу. «Жерар очаровал моего отца, который видел в нем силу, способную вырваться из своей среды, — говорил мне Мишель. — А тот однажды заявил с вызовом, но по-дружески моему отцу, который тогда владел фермой в сотню гектаров: “Доктор, когда-нибудь я куплю ваши земли!”»
Встреча на вокзале Шатору была короткой. Мишель, который был тремя годами старше, сообщил Жеже, как он ласково его называл, что уезжает в Париж, где уже несколько месяцев посещает курсы театрального искусства. До сих пор Жерар даже не подозревал об увлечении своего друга театром. «А где ты живешь в Париже?» — спросил он, вдруг заинтересовавшись. Пилорже объяснил. Потом добавил: «Приезжай, когда хочешь». Эта идея пришлась по душе завзятому бродяге, но здравый смысл взял верх: «У тебя деньжат не найдется?» Мишель щедро отвалил ему половину своих сбережений (пять франков) и повторил: «Приезжай, а там посмотришь. Если не заладится, вернешься в Шатору».
Был конец осени 1964 года. Уверенный в том, что ему пора отчаливать из родного города, Тарахтелка взял еще несколько недель на размышление, а потом тоже вскочил в поезд, увезший его в столицу. Он сделал свой выбор — выбор свободного молодого человека, не знающего, что ждет его впереди, но жаждущего взять у жизни реванш. Это было начало незаурядного пути.
Глава вторая
Ватага Коше
Новый город, новая жизнь. Жерар сначала думал, что в Париже он и сам проживет. Но после нескольких недель мучений, без гроша в кармане, он в конце концов воспользовался приглашением своего друга Пилорже и явился к нему на улицу Гласьер. Квартира семьи Пилорже, расположенная напротив доминиканского монастыря, в котором сегодня размещается отделение ЮНЕСКО, была не роскошной, но достаточно просторной, чтобы принять еще одного постояльца. Там Жерар застал самого Мишеля, его брата Робера, студента-медика, и одного из их приемных братьев Жака. «Квартира была трехкомнатная, — вспоминает Пилорже, который сейчас снимается в одной из главных ролей в знаменитом детективном сериале “Наварро”[9]. — Робер и Жак занимали по комнатушке, а мы с Жераром жили в гостиной, спали на раскладушках. У нас все было просто. Поначалу Жерар постоянно ночевал у нас, но со временем стал находить и другие пристанища. Он был удивительный человек. Подружился с кучей народу. То там переночует, то здесь. Чаще всего у девушек. Он нередко заглядывал и к своему брату Алену, приехавшему в Париж учиться на архитектора, чтобы перехватить у него немного денег. Я жил на деньги, которые присылали мне родители. Лопали макароны, зашибали нехило. Дешевое вино и пиво». Короче, то была ненапряжная жизнь среди приятелей, сфера интересов которых совершенно не пересекалась с той, что до сих пор была известна Жерару: «Они много читали, рассказывали друг другу о прочитанном, беседовали по-настоящему. Они писали стихи, рассказы…»
При посредничестве все того же Пилорже Жерар вскоре узнал о существовании курсов Шарля Дюллена — школы, из которой вышло немало актеров и актрис, познавших успех. До 1963 года ею руководил Жан Вилар; теперь же школу, объединившуюся с Народным национальным театром, возглавил Жорж Вильсон, известный актер. Вокруг него сплотилось множество столь же прославленных преподавателей: Жорж Рикье, Жан-Луи Трентиньян, Жан-Пьер Даррас и Люсьен Арно. Последний и принимал экзамен у юного Депардьё в небольшой классной комнате под лестницей дворца Шайо на площади Трокадеро. В тот день кандидат в актеры чувствовал себя не в своей тарелке. Удивленный скованностью ученика, Арно потребовал, чтобы тот, прежде чем подавать заявление, что-нибудь прочитал. Выбор Жерара пал на одну басню Лафонтена. Вернувшись на улицу Гласьер, он добросовестно принялся ее учить, уверяет Пилорже. Но на следующий день его выступление попросту сорвалось. Жерар оказался неспособен выговорить текст. Арно дал ему еще один шанс в виде импровизации на тему смеха. Жерар расстарался. Пилорже, присутствовавший при этом, рассказывает: «Он поднялся на сцену, оглядел всех присутствующих, словно смотрел кино, и вдруг стал смеяться. Его смех оказался настолько заразительным, что все захохотали». Однако Жерар не пожелал развить этот относительный успех, поскольку не был убежден, что эта дорога для него. К тому же его вскоре призвали в армию.
Говоря начистоту, бывший «жиган» из департамента Эндр вовсе не горел желанием отправиться на полтора года служить вместе со своими ровесниками-призывниками (тогда служба по призыву была обязательной). Конечно, его положение в обществе было настолько неопределенным, что в данном случае казарму можно было бы считать временным пристанищем, с гарантированными крышей над головой и куском хлеба. Но ему намекнули, что военные заведения и принятые там порядки не способствуют раскрытию личности того, кто в них пребывает. Уклониться? Да, но как? Об отсрочке и речи быть не могло: она существовала только для студентов и учащихся консерватории. Отказаться от службы по религиозным причинам? Уж больно это сложное дело. Еще более рискованным было дезертирство. А почему бы не «откосить» по медицинской линии? — надоумили его приятели с улицы Гласьер; они же объяснили, как заполучить нужную справку от врача. Кто окажет такую любезность? Мишель Пилорже вспомнил про одного
