Свет – моя миссия обретала высший смысл.
– Руки вверх!
Я не видел глупца, грозившего мне. Я поднял руки, думая о том, что каждое живое существо тотчас погибнет, если не упадет передо мною ниц. Собственно, я был богом, поскольку знал тайну спасения. Она была открыта мне в тот момент, когда провидение призвало меня в пророки…
– Прямо, не сворачивай!.. Теперь направо, направо, говорю!..
Свернув направо, я очутился в огромной пещере. Ее образовали сместившиеся пласты породы. В узкую щель вверху падал сноп живого света. Впрочем, он и умирал там, в вышине…
«Если природа не содрогнулась, когда я раздавил насекомое, она не содрогнется, когда в муках погибнет последний из людей…»
– Солнце – вот символ высшей справедливости!..
Я произнес это вслух. И собирался продолжить мысль, но как раз увидел своего противника. Жалкую тень. Заморыша.
В голову ударила ненависть и презрение: ничтожество угрожает Спасителю! Отступить назад, укрыться за выступом скалы, сдернуть с плеча автомат и – всадить в негодяя очередь…
Но я не был уверен, что за мной не наблюдает еще кто-либо. Держит меня на мушке, притаившись в темных углах пещеры. Тут, за обломками камней, могли прятаться и другие бандиты. Все они были теперь для меня бандитами. Но главное было не в этом, – все они отныне были моими рабами и я не смел гневаться на них без достаточной причины.
Я сделал еще несколько шагов вперед. Я не боялся, ни капельки не боялся, уверенный в божественной силе, охранявшей меня для великих свершений.
Тень придвинулась, ловкие руки отобрали автомат и фонарь. В лицо, ослепив, ударил электрический свет.
– Снять противогаз!
Я опустил маску с очками на подбородок.
– Я пришел спасти вас, дети мои, – торжественно сказал я. – Соберитесь все, сколько вас здесь осталось, и я скажу слово, дарованное мне свыше!..
– На кой они нам, твои слова? – хрипло сказал заморыш, светя мне в лицо. – Все слова давным-давно сказаны, и больше нет таких, которые стоило бы послушать…
– Раб, – перебил я нетерпеливо, – ты не осознал безнадежности своего положения и ропщешь!.. Я скажу слова, какие вы никогда не слыхали и какие дадут вам силы жить новой жизнью…
– Игнасио, – крикнул человек в темноту, – подойди сюда! Мне попался проповедник или идиот! Короче, не по моей части!
Почти тотчас появилось еще одно существо, которое тоже не упало передо мной на колени.
– Лицо человека мне знакомо, – услыхал я голос. – Вы Фромм, не так ли?
И тогда я узнал голос – без удивления.
– Ты Игнасио Диас?
– Память – не рыба, она не дохнет, даже когда нас выволакивают из родной стихии.
– Все дохнет, – возразил я, потерявшись в темноте, потому что Игнасио выключил фонарь. – У меня нет прежнего имени. Все опозорило себя. И теперь преступление – хранить что-либо из того, что было…
Я говорил машинально, а во мне все клокотало от ярости. Между этими невеждами существовали прежние связи – вот что бесило. Я, пророк, призван был вывести людей из мрака забвения, призван был поднять их, упавших на самое дно жестокости и безверья, полностью озверевших и потому только преодолевших невыносимые лишения. А эти непочтительные типы жили какой-то своей надеждой. Не той, какую я нес им, а своей. О, я тотчас почувствовал все это!
– Бог оставил человека между инстинктом и разумом, – сказал я, ожидая ропота и решив подавить его любой ценой. – Можно было идти к богу, пользуясь разумом, но мы поставили на инстинкты, и теперь надо до конца превратиться в зверя. Надо сжечь и уничтожить все, что было создано! Прежде всего книги. Надо убить всех, кто полагается на разум!..
Это было не вполне то, что я хотел доверить моему стаду. Но я проверял, насколько они способны к самоотречению и послушанию. Я, пастырь, провоцировал их, чтобы поразить молнией, в случае если они были заражены порчей…
– Фромм, вы ли это? – услышал я в ответ еще один голос. Я тотчас узнал и его. Узнал с раздражением, потому что он вызывал из небытия то, что подлежало небытию. Это был голос брата Луийи…
– Вы неисправимы, Фромм! Резонерствуете по всякому поводу, как и прежде. Неужели вы так и не поняли, что мусор слов, завалив нам простор для действия, приблизил катастрофу? Все было страшным. Но это было самым страшным порождением империализма – потоки демагогии и пропаганды, топившие правду… Но – к делу! Вы, конечно, вышли из убежища разнюхать обстановку?..
«Да кто ты такой, Око-Омо, чтобы спрашивать меня о чем-либо? У меня огромные запасы продовольствия и воды, у меня запасы оружия, у меня неприступные крепости, – кто смеет тягаться со мною? Кто вправе диктовать мне свою волю?.. И потом – мир жаждет новой философии…»
– Не спрашивать, но слушать отныне должен ты, Око-Омо, – строго сказал я. – Разве ты знаешь, как теперь сберечь человека?
Я предпочитаю разговаривать, глядя собеседнику в глаза. Я не видел Око-Омо, и это раздражало меня.
– «Теперь», – повторил Око-Омо. – Прежняя пацифистская болтовня – прежняя буржуазная подлость. И тогда, и теперь мир требовал классовой борьбы, непримиримости к тем, кто противится равенству!
– Все истины разрушены катастрофой!
– Ни одна из истин не разрушена, – возразил незримый Око-Омо. – Правды не существует без людей, это верно. Но мы живы. Значит, жива правда. И правда эта – все та же правда, которой так и не получили люди… Теперь мы живем иначе, – мы действуем и от всех друзей требуем действий. Мы не допустим более болтовни. И средство – равенство. Его у нас не было…
Я готов был броситься на Око-Омо и его прихвостней и разорвать их в клочья. Катастрофа переменила облик мира, а они тянули старую волынку. Они мне путали карты, лишали смысла мою пророческую миссию. Я знал, что Око-Омо никогда не согласится со мной. Мои идеи были близки к его идеям, но в то же время и противоположны. Око-Омо украл мои идеи, но, как всякий раб, не понял их…
– Что ты лично от меня хочешь? – спросил я.
– Лично – ничего, – помолчав, сказал Око-Омо. – Коммуна, интересы которой я выражаю этот месяц, нуждается в продовольствии, воде и оружии… Я знаю, в убежище этого добра в избытке. Вы должны помочь нам…
«Что он, с ума спятил? С какой стати я должен делиться бесценными, невосполнимыми благами? Кто они мне? И даже если бы были братьями, я бы еще крепко подумал… Разевать рот на чужое – разве это не империализм, о котором трещал Око-Омо?..»
– В убежище тоже коллектив. Я не имею права распоряжаться припасами… Или вы замыслили захватить убежище? Применить насилие, отнять воду и продовольствие, а людей убить?.. Но как это называется?..
Я говорил зло, захлебываясь в своей неприязни, и этого, конечно, нельзя было не заметить. Я понимал, что навлекаю на себя опасность, но я не боялся этих голодранцев. Входной ключ был спрятан мною – по инструкции – в отвинчивающийся каблук ботинка. Но не каждый, далеко не каждый сумел бы отвинтить этот каблук. Тут были свои секреты, придуманные досужими мастерами еще до катастрофы.
– Не все погибло от прежнего, – прокашлявшись, сказал Око-Омо, – не все. Но прежнее право, построенное на признании преимущества одних за счет других, его больше нет. Нет и морали, освещенной этим правом… Мы просим вас о посильной помощи, потому что она нам жизненно необходима. Мы умираем от голода и жажды, а у вас излишек, созданный отнюдь не собственными трудами…
– Но почему ты считаешь, что у вас больше прав на выживание, чем у других? – меня колотило от бешенства. – Речь идет о спасении человека как такового. Стало быть, надо обеспечить выживание тех, кто имеет шансы!..
