Была ли это настоящая ссора, Таня не могла решить, но именно с этих пор началась их вражда и этот болезненный мальчик стал занимать ее ум более, чем в первые дни.
По выходным дням Таня обедала у отца.
Она отправлялась мимо городской рощицы, стоявшей близко за ее домом, и выходила на дорогу, ведущую в крепость. Дорога не была прямой. Она бежала по берегу, поворачивая то вправо, то влево, точно поминутно оглядывалась на реку, которая, растолкав в разные стороны горы, расстилалась под ней далеко.
Таня шла не торопясь, тоже часто оглядываясь на реку. Если на дороге было тихо, то Таня слушала шипение глиняных глыб, оседавших под берегом в воду. И собака ее тоже прислушивалась к этому звуку. Она ходила за ней повсюду.
Так, через полчаса, они подходили к дому отца.
Дом был крайний из всех, где жили командиры. Окропленные известью камни устилали дорожки, но и сквозь известь пробивалась трава, только чуть побеленная на концах своих перышек.
Шума не было тут. И стеклянные двери дома были всегда открыты.
Через эту стеклянную дверь Таня входила в дом, а собака оставалась у двери. Как часто Тане хотелось, чтобы она осталась у двери, а собака вошла бы в дом.
Меж тем все в этом доме относились к ней ласково.
Надежда Петровна первая встречала Таню на пороге.
Тихая, простая в обращении, с милым лицом, она трепала Таню по плечу или целовала в голову, каждый раз повторяя одно и то же:
— Ага, вот и Таня пришла!
И хотя голос ее был мягок при этом, но сердце Тани против воли переполнялось недоверием через край.
«Зачем она смотрит на отца, когда целует меня? — думала Таня. — Не затем ли, чтобы показать ему: «Вот, видишь, я ласкаю твою дочь, и ты теперь ничего не можешь сказать мне, и она тоже ничего не может сказать».
При одной только мысли об этом у Тани тяжелел язык, глаза переставали слушаться — она не могла посмотреть прямо в лицо отцу.
И только подойдя к нему, ощущая его руку в своей, она чувствовала себя спокойней.
Она могла тогда и Коле сказать:
— Здравствуй.
— Здравствуй, Таня, — отвечал он приветливо, но не раньше и не позже той минуты, когда она кивнет ему головой.
Отец же ничего не говорил. Он только касался легонько ее щеки.
Обедали весело. Ели картошку с олениной, которую покупали у проезжих тунгусов. Ссорились из-за лучших кусков, смеялись над Колей, который засовывал целую картошку в рот, и ругали его за это, а иногда отец даже ударял его пальцем по носу так больно, что нос немного припухал.
— Папка, — говорил тогда Коля, хмурясь, — перестань так глупо шутить. Я уж не маленький.
— Это верно, шелопай, ты не маленький, — говорил отец. — Все вы уже большие очень. Просто так не перескочишь через вас. Поглядим только, что вы запоете, когда подадут пирожки с черемухой.
И отец лукаво посматривал на Таню.
А Таня думала:
«Что сладкое, что пирожки с черемухой, если я знаю, что он никогда не будет меня любить, как Колю, никогда не назовет меня шелопаем, не ударит по носу, не отнимет лишнего куска! Да и я сама никогда не назову его «глупым папкой», как этот жалкий подлиза. Неужели пирожками с черемухой можно меня обмануть?»
И сердце у нее опять начинало понемногу щемить, наполняться обидой.
А в то же время все привлекало ее тут. И голос женщины, повсюду раздававшийся в доме, ее стройный стан и доброе лицо, всегда обращенное к Тане с лаской, и большая фигура отца, его ремень из толстой коровьей кожи, постоянно валявшийся на диване, и маленький китайский биллиард, на котором они все играли, позванивая железным шариком по гвоздям. И даже Коля, всегда спокойный мальчик с упрямым взглядом совершенно чистых глаз, привлекал ее к себе. Он никогда не забывал оставить кость для ее собаки.
Но о ней самой, казалось Тане, он никогда не помнил, хотя и учился вместе с нею в школе, и обедал, и играл на биллиарде. И все же он не давал себе труда думать о ней хотя бы одну минуту в день, хотя бы только для того, чтобы ненавидеть ее так же, как она ненавидела его.
Так почему же, однако, согласилась она пойти с ним на рыбную ловлю и показать место, где клюют лещи?
VIII
Таня любила звезды — и утренние, и вечерние, и большие летние звезды, горящие низко в небе, и осенние, когда они уже высоки и их очень много — целая куча звезд. Хорошо идти тогда под звездами через тихий город к реке и увидеть, что и река полна этих самых звезд, как будто насквозь просверлена ими темная и тихая вода. А потом сесть на берегу, на глину, наладить удочки и ждать, когда начнется клев, и знать, что ни одна минута, отпущенная тебе законом охоты на ловлю, не потеряна зря. А рассвета все нет, и солнце еще не скоро протащит туман над рекой. Еще сначала будут клубиться в тумане деревья, и после уж задымится вода. А пока можно думать о чем угодно: о том, что делает теперь под кустом бурундук, и спят ли когда-нибудь муравьи, и бывает ли им холодно перед утром.
Да, хорошо бывало на исходе ночи.
Но сегодня, когда Таня проснулась, звезд уже было мало — одни ушли совсем, а другие уже бледно горели на краю горизонта.
«Вряд ли будет хорошо, — подумала Таня, — ведь Коля собирался с нами».
И тотчас же она услышала стук. Это в окошко стукнул два раза Филька.
Таня в темноте надела платье, накинула на плечи платок и, распахнув окно, выскочила прямо во двор.
Филька стоял перед нею. Глаза его в бледном сумраке были странного цвета, блестели точно у безумного. Удочки лежали на его плече.
— Ты что же так поздно? — спросила Таня. — С вечера червей не накопал?
— А ты попробуй накопай их в городе, — хрипло сказал Филька. — Еще не поздно, как раз придем.
— Да, это правда, — сказала Таня, — с червями у нас плохо дело. Удочку мою взял?
— Взял.
— Ну, что ж, пойдем, чего ждать?
— А Коля? — спросил Филька.
— Ах да, Коля! — И Таня даже поморщилась немного в темноте, словно вовсе забыла о Коле, словно не вспоминала о нем в ту самую минуту, как проснулась и поглядела в окно на звезды.
— Мы подождем его в переулке на набережной, — сказала она и тихо свистнула своей старой собаке.
А та даже не шевельнулась под санями, не переместила даже лап. Только взглянула на Таню, будто хотела сказать ей: «Хватит! Разве мало ходила я с гобой на реку летом за рыбой, зимой на каток, и разве не я так часто таскала в зубах твои стальные коньки? А теперь уж хватит. Ты подумай только, куда я пойду в такую слепую рань!»
И Таня поняла ее отлично.
— Ладно, — сказала она, — лежи. Но, может быть, кошка пойдет?
Таня позвала:
— Казак!
