умирали. Наша компания — честная компания: Джильберт и Гучинсон. У нас есть все. Все! — крикнул вдруг Гучинсон.
Глаза его заблестели. Он вынул из чемодана толстую книгу, переплетенную в кожу, и раскрыл ее бережно, как библию, и начал листать. Она не шелестела листами. Но каждая страница звучала сказкой для жадных глаз. Розово и нежно горел кретон, черными глазами оленей смотрел на охотников бархат и плис, прочный, как шкуры. Скромно промелькнул ситец. Сурово прошуршали холст, парусина и дрель, такая необходимая для палаток.
Тунгусы пододвинулись ближе. Никичен протянула руку, чтобы пощупать хоть одну из этих чудесных страниц.
Но Гучинсон уже захлопнул книгу образцов.
— У нас есть все! — повторил он снова и поднялся с земли.
Он рвал бумажные конверты и высыпал в горсть муку, которую ветер сдувал на лацканы его пиджака.
Тут был размол и крупчатка, белая, как ладонь Гучинсона, и ржаная мука, кажущаяся такой сытной.
Тунгусы слюнявили грязные пальцы, касались чистой ладони купца и пробовали муку на язык.
А Гучинсон все ждал с протянутой рукой, пока ветер не сдул последнюю пылинку. Тогда он вынул несколько дешевых английских трубок и постучал ими, как ложками, сам закурил собственную трубочку, и в воздухе вдруг запахло медом. Затем распахнул пиджак, и на груди его тунгусы увидели пять пар часов… Они висели как медали, солнце сияло на никелированных крышах. Потом, увидев близко от себя горящие глаза Никичен, он достал из кармана кусок сахару и, держа двумя пальцами, как держат над мордой бульдога, подкинул вверх.
Сахар упал к ногам Никичен. Она не нагнулась, чтобы поднять его. Она привыкла поднимать с земли только бруснику и шишки, которые падают с высокого кедра, и продолжала смотреть на купца, увешанного часами. Он казался ей красивей и лучше этих «красных» с винтовками.
Небываев наступил сапогом на сахар, вдавил его в землю и взял купца за рукав.
От этого прикосновения Гучинсон пришел в себя. Возбуждение его мгновенно улеглось. Он повернул голову к Небываеву, вынул трубку изо рта и издал сердитый звук: «Уот!» Лицо его исказилось презрением. Он стряхнул руку Небываева и снова сел на землю.
— Срезать бы его из берданы, — сказал Десюков.
— Уот! — повторил презрительно Гучинсон, ничего не понимая.
Комиссар помотал головой и задумался. Положение не казалось ему таким простым, как Десюкову.
Это был враг, но не тот, ради которого они шли сюда сквозь тайгу.
Кругом стояли тунгусы, тихие, нищие и смелые охотники. Где возьмет он для них табаку, пороху и муки, которой они так жадно ждали? А близко за пенистой полосой мели у горизонта, у синей ленты, расстилавшейся над водой, дымила шхуна, полная товаров. И Небываев сказал Гучинсону:
— Торгуй!
Тунгусы исчезли в шалашах и появились снова. Они сложили у ног Гучинсона чернобурых лис без мордочек и рыжих, связанных за хвосты, и белок зимнего урожая, как пушистый букет, перехваченных сухой травой, и соболей, завернутых в черное сукно — от солнца.
Гучинсон улыбался. На багровом лице его блестели зубы.
Он никогда не сомневался, что хороший купец всегда выйдет из положения. Но все же дело представлялось ему незавидным: тунгусы были трезвы, рядом на земле и на вьюках сидели «болшевики» и нельзя было торговать спиртом.
Тогда Гучинсон назвал свои цены. За кулек ржаной муки он просил соболя, за кулек пшеничной — двух. А белок ценил на вес, требуя столько, сколько весит банка пороху или кирпич чаю. Он брал только беличьи спинки, и лис-огневок, и лис-крестовок, и шкурки выдр цвета кедровых орехов. Он мотал головой, когда ему приносили шкуры медведей и волков.
И Никичен, глядя в его светлые глаза, думала, не боится ли он Н'галенги так же, как она. А старик Аммосов, глядя в его глаза, светлые, как капли дельфиньего жира, думал, не вернулся ли к ним на своей крылатой лодке Бородатый Волк. И богатый Осип, имевший соболей и куниц, отступил перед его алчностью.
Тогда комиссар Небываев вынул наган и сказал Гучинсону:
— Пошел вон!
— Очень хорошо. — Гучинсон ногой отпихнул меха, захрипел трубкой и пошел к берегу, никем не провожаемый.
Только одна Никичен шла за ним, глядя на его широкую спину и ноги, обутые в желтую обувь, блестящую, как медь. Ей было жалко, что он так неудачно покидает их берег. И, когда он готовился сесть в шлюпку, она тронула его за руку и сказала:
— Торгуй!
Она показала ему каптаргу, вышитую для Олешека. Он взял ее, долго разглядывал и вертел в руках. Его пустые глаза с удивлением смотрели на Никичен.
Каптарга — кисет из оленьей замши — была вышита необыкновенно искусно. На желтой ровдуге синели бисером китайские пальмы, казалось, перья их трепетали от ветра. А под пальмами — бледные цветы тундры: розовые смолевки, белый мак и камнеломки, вырезанные из лоскутков оленьих шкур.
На краю кисета, где лосиный шнурок был продет в дырочки, — выпушка из барсучьего волоса, и на каждой петле пушистый глазок.
Гучинсон глядел холодными глазами на каптаргу и ни о чем не спрашивал.
И Никичен не сказала о старом каламане бабушки Лючиткен, с которого вышивала узоры, а только повторила:
— Торгуй!
Гучинсон небрежно сунул кисет в карман, вынул бумажник и подал Никичен бумажку: двадцать пять рублей.
О, эти царские кредитки, которые он не знал, куда девать!
Он прыгнул в шлюпку, довольный, что хоть одну удачную сделку совершил на этом берегу.
Японец завел мотор.
Никичен убежала.
Она показала деньги только Олешеку, чтобы подразнить его и сказать, что каптарга его продана. Он не обиделся, не рассердился, так как любил Никичен больше ее каптарги. Бумажка ему понравилась. Он посмотрел ее на свет, как делают это русские.
— Этот купец — глупый купец. Он дает за соболя кулек муки, а за простую каптаргу из ровдуги столько денег, сколько стоят двадцать кульков. Не принимает ли он барсука за выдру?
— Разве за эту бумажку дадут нам столько муки? — спросила удивленная Никичен.
— Я видел, как три года назад Грибакин покупал на эти деньги муку.
Никичен спрятала бумажку на груди и вздохнула:
— Глупый купец! Он не знает, какого зверя трудней ловить.
6. УРОК АНТРОПОЛОГИИ И МОРЕПЛАВАНИЯ
— Не полагаешь ли ты, что дядя Джильберт может стоять на якорях, сколько тебе вздумается?
— Я уверен, что тунгусы приедут. Люди не могут голодать только потому, что там, на берегу, большевики.
— Я плачу матросам жалование, Герберт!
— Я плачу капитану за фрахт!
Гучинсон говорил сухо, не глядя на капитана Джильберта. Они стояли на баке. Тень от фок-мачты лежала между ними. А за правым бортом — все тот же берег, все та же сопка Суордон, опоясанная
