— Ладно, — посмеиваясь, ответил генерал, заметив, как пыжится Шмидт, напуская на себя важность. — Ведите нас к «частному лицу».
Через коридор, очищенный по приказу Роске от офицеров — их выгнали во двор, — русский генерал и сопровождающие его офицеры направились к Паулюсу.
Тот уже все знал: Хайн сообщил ему, что Адам ведет переговоры о капитуляции.
Генерал-полковник промолчал. Как ни казалось ему странным, но именно в эту минуту он ощутил в себе легкость и необыкновенное чувство счастья и радости, словно только что встал после тяжелой болезни, словно ослабевшими ногами подошел к окну отцовского дома, а за ним расстилалась равнина, покрытая выпавшим ночью снегом, просторная и девственно-чистая, согреваемая светом солнца.
Теперь, скинувший ужасную тяжесть, давившую на душу все эти последние месяцы, он понял, что другая жизнь, которая ждет его за стенами подвала, прекрасна, какой бы она ни оказалась для него. Его не будут мучить сложные проблемы, возникавшие каждый час. Дерется ли еще Штреккер или нет, стреляют ли где-то фанатики и изуверы — нацисты, не желающие склониться перед очевидностью, — какое ему дело до них? Безразлично ему было и то, что говорят о нем там, в Германии!
Он жив — и это главное. И живы те, кто, не поверив лжи, написанной в его последнем приказе, вырванном у него в минуту душевной слабости, подчинились голосу благоразумия. И это тоже самое главное.
Он выполнил свой долг, и не его вина в том, что отец и мать, все люди, с которыми он сталкивался, и обстоятельства сделали его послушным, послушным даже тогда, когда послушание влекло за собой трагические последствия. Что ж, бывает и так: сколько людей, столько и характеров. Он со своим характером оказался вовлеченным в стихию, где нужно было не послушание, а твердая и жестокая воля, которая продиктовала бы ему единственный выход из положения: не лгать в приказах, не посылать тысячи солдат на смерть.
Но зло, содеянное им, не поправить. Оно всегда, до конца дней будет лежать тяжелым камнем на его совести.
«Однако, — размышлял генерал-полковник, — лучше, когда человек подвержен укорам совести, нежели циничное равнодушие ко всему на свете, безразличие и душевная пустота насквозь прогнивших политиков, исторгающих истерические фанфаронские вопли».
Ощущение свободы после того, как жестокое бремя спало с его уставших плеч, чувство облегчения после кошмарного сна, как это случается с каждым человеком, придали генерал-полковнику сил; оптимизм, который давно покинул его, вернулся к нему.
Будь что будет. Хуже того, что было, быть не может! Даже если его проведут в цепях по Москве… Что ж, пусть люди бросают ему обвинения и оскорбления в лицо, ведь и он участник вероломства, преступлений и ужасов, смерчем пронесшихся над этой страной.
Пусть будут Сибирь и каторга — и там живут люди, очищая свои души от скверны.
Пусть будет что угодно, но он не услышит больше грохота канонады и предсмертных стонов солдат. И не может быть места более отвратительного, чем этот подвал, где он прятался от смерти, зная, что кругом она косит людей своей жестокой косой.
В тиши сибирских лесов или в одиночном каземате он снова обретет ясность мысли и додумает до конца, как ему жить потом.
Паулюс знал, что так, как он жил, жить не будет, не будет и мыслить, как мыслил. Суровый урок, преподанный ему русскими, навсегда отрезвил его, и никакая сила не заставит его быть соучастником новых подлостей и вероломства.
Он шагал по комнатушке с промерзшими стенами, с потеками и изморозью в углах, шептал что-то про себя, и насмешливая улыбка то и дело появлялась на его губах.
Ему было весело! Весело в минуту самого страшного падения! Он поймал себя на этой мысли и рассмеялся, впервые так откровенно радуясь избавлению от всего, что навалила на него жизнь.
В дверь постучали. Вслед за тем в дверном проеме появился русский генерал, показавшийся командующему юношей. Он отдал генерал-полковнику честь. Командующий жестом предложил ему сесть. Помолчав, он вспомнил что-то, пошарил в кармане, вынул маленький, словно игрушечный браунинг и положил на тумбочку.
— Вот мое оружие, — сказал он весело. — Оно не нужно мне теперь. Впрочем, я не сделал из него ни одного выстрела. Так, игрушка в руках человека, равно как и я, господин генерал, стал игрушкой судьбы.
— Если вас не побеспокоит, сдайте ножи, бритвы и другие режущие предметы, — вежливо сказал представитель советского командования.
Генерал-полковник снова порылся в карманах кителя и положил на тумбочку два перочинных ножа. Русский генерал выжидательно посмотрел на Шмидта.
Тот, побагровев, вынул перочинный нож и визгливо закричал:
— Это безобразие! Неужели вы думаете, что германские генералы станут вскрывать себе вены перочинными ножами? Мы будем жаловаться.
— Я ничего не думаю, — ответил сурово русский генерал. — Извините, но таков порядок, и вы не хуже меня знаете это.
— Порядок! Порядок! — выкрикивал Шмидт.
— Успокойтесь! — Паулюс морщился от визгливых выкриков Шмидта. — Порядок есть порядок. И вы поступили бы так в подобных обстоятельствах.
Шмидт все ворчал что-то под нос. Адам выложил свой перочинный нож. Хайн последовал его примеру.
— Должен ли я сдать бритвенную машинку? — спросил русского генерал-полковник.
— Да нет уж, — ответил тот. — Если господин генерал так разнервничался, я верну ножи ему и вам.
— И, если можно, моему ординарцу, — вмешался генерал-полковник. — Этот перочинный нож ему подарил покойный фельдмаршал Рейхенау.
— Возьмите, ладно. Но, господин командующий, прошу вас дать слово, что вы… Одним словом, что вы не попытаетесь…
— Я понял вас, господин генерал. Я мог бы это сделать много раньше. Но не сделал и не сделаю, на что у меня есть свои причины. Мне моя жизнь не так уж дорога, Но она понадобится моей родине. Нет, нет, не думайте, будто я хочу взвалить ответственность только на других и уйти от нее самому.
Молчание.
— Теперь, — заговорил русский генерал, — у меня еще одна просьба. Я прошу отдать приказ командующему северной группировкой генералу Штреккеру немедленно сложить оружие и кончить безрассудное пролитие крови.
Генерал-полковник хотел что-то сказать, но Шмидт перебил его:
— Господин генерал, вы только что объявили нам, что мы пленены шестьдесят четвертой армией, которая дралась с нами, начиная от Дона и до Волги. Военнопленные командиры не имеют права отдавать какие-либо приказы, не так ли? — Шмидт зло усмехнулся.
— Но, господин генерал-полковник, подумайте о последствиях!
И тут снова вмешался Шмидт. Наконец-то настал момент, когда он мог бросить на стол карту, которую приберегал для рокового мига:
— «Генерал-полковник» — сказали вы? Здесь нет такого!
Паулюс остановил на Шмидте непонимающий взгляд.
Адам пожал плечами. Стало очень тихо в комнате и приемной, где собралось порядочно военного народа.
— Позвольте… — начал было командующий.
— Извините, я прерву вас, — с напыщенной торжественностью и очень громко начал Шмидт, очевидно, для того, чтобы его услышали толпившиеся в приемной. — Господин командующий, фюрер прислал радиограмму с приказом о присвоении вам звания генерал-фельдмаршала германской армии. Я не хотел беспокоить вас этим сообщением раньше — вы спали. А теперь рад первым поздравить вас со столь высоким-званием. Надеюсь, оно послужит самой надежной охраной вашей личности и всех тех, кто под
