утробе мерзка есть еда самая лучшая и яд для нее. Здоровое же и обновленное, как орлиная юность, Господом сердце преображает и яд и сладкополезную трапезу. Какая спасительнее пища, как беседа о Боге? И все гнушаются. Что горестней есть, как пароксизмами мирских сует волноваться? И все услаждаются. Откуда эта •превратность? Оттуда, что голова у всех болит. Больны, последы же мертвы, и нет Елисея, чтоб сих умом заболевших и сердцем больных отроков воскресить. Ибо что есть в человеке голова, если не сердце? Корень дереву, солнце миру, царь народу, сердце же человеку есть корень, солнце, царь и голова. Мать же что есть болящего сего отрока, если не перламутр, плоть тела нашего, соблюдающая в утробе бисер оный: 'Сын, храни сердце твое!' 'Сын, дай мне сердце твое!' 'Сердце чистое создай во мне, Бог!' О блажен, сохранивший целой цену сего ценного камня! О благодарность, дочь Саваофа, здоровье, жизнь и воскрешение сердцу!
Пишек. Пожалуйста, еще что-либо поговори сердце. Очень люблю.
Еродий. О Бесполезная госпожа моя! Поверьте, что совершенно будете спокойны тогда, когда думать и беседовать о сердце не будет вам ни омерзения, ни сытости. Сей есть самый благородный глум. Любители же его наречены - 'царские-священники'.
Пишек. Для чего?
Еродий. Для того, что все прочие дела суть хвост, это же есть глава и царь.
Пишек. Ба! А что значит глум? Я вовсе не разумею. Мню, что иностранное слово это.
Еродий. Никак. Оно есть старославянское, значит то же, что забава, по-эллински проведение времени. Сей глум настолько велик, что,нарочито Бог возбуждает к нему: 'Упразднитесь и уразумейте'; столько же славен, что Давид им, как царским, хвалится: 'Поглумлюсь в заповедях твоих'. Древле один только Израиль этой забавой утешался и назван языком святым, прочие же языки, гонящие и хранящие суетное и ложное, - псами и свиньями. Сей царский театр и дивное зрелище всегда был постоянный и неразлучный всем любомудрым и блаженным людям. Всякое зрелище ведет за собой скуку и омерзение, кроме этого; больше же сказать: чем больше видится, тем живее рвется ревность и желание. Как только внутреннее открывается, так и множайшие и сладчайшие чудеса открываются. Не это ли есть сладчайший и несытый сон вечности? Мир несытый есть, ибо не удовлетворяет. Вечность несыта, ибо не огорчает. Сего ради говорит: 'Сын, храни сердце твое'. Разжевав, скажите так: 'Сын, отведи глаза твои от сует мирских, перестань примечать враки его, обрати сердечное око твое в твое же сердце. Туг делай наблюдение, тут встань на страже с Авваку мом, тут тебе обсерваториум, тут-то узришь, чего никогда не видел, тут-то надивишься и успокоишься'.
Пишек. Но для чего, скажи мне, все сердце презирают?
Еродий. Для того, что все цены его не видя Сердце подобно царю, в убогой хижине и в ризе живущему. Всяк его презирает, А кому явилось величие его, тот, упав ниц, раболепно ему поклоняется и сколь можно, все презрев, наслаждается его лицом и беседой. Слово: 'Сын, храни сердце твое' - сей толк и сок утаивает. Сын! Не взирай на то, что твое телишко убогая хижинка есть, и что плоть твоя есть плетенка и тканка простонародная, рубище подлое, слабое и нечистое. В хижине той и под убогой той одеждой найдешь там царя твоего, отца твоего, дом твой, ковчег его, гору, гавань, скалу и спасение твое. Быстро только храни, блюди и примечай. А когда опять Давид говорит: 'Поглумлюсь в заповедях твоих', - не то же ли есть, что сказать так: 'Наслажусь твоим лицом, словами твоими, советами и повелениями'? Самое ведь величие его несказанно удивляет прозорливца. Не пустой ведь вопль: 'Исповедуюсь тебе, ибо страшно удивил ты меня'. В древние времена между любомудрыми восстал вопрос сей: 'Что ли есть наибольшее?..' О сем размышляли через долгое время, летом и зимой, ночью и днем. Породились об этом книги. Отдавалось от ученых гор по всей вселенной многое многих ответов и разноголосое эхо. Тогда-то смешались и слились языки. Встал язык на язык, голова на голову, разум на разум, сердце на сердце… В этом столпотворении нашелся муж некий, не ученый, но себя прозревший. Сей обезглавил Голиафа. Смутилась и вскипела вся музыка, поющая песни бездушному истукану, тленному миру сему, со златой головой его - солнцем. Злоба правде противилась, но о скалу вся разбивалась. Восстали борющиеся волны, но победила славная сия слава: 'Посреди (говорит) вас живет то, что превыше всего'. О Боже, сколь не красива Музыка без святого духа твоего.' И сколь смехотворна есть премудрость, не познавшая тебя! Сего ради молю вас, любезная госпожа моя, не смейтесь и не хулите отца моего за то, что ничему не научил нас, кроме благодарности. Я стану плакать, убегу и полечу от вас.
Лишек. Постой, постой, любезный мой Еродий! Ныне не только не хулю отца твоего, но и благословляю и хвалю его. Ныне начало мне, как утру - зареть, так открываться, сколь великое дело есть благодарность! Сотвори милость, еще хоть мало побеседуй.
Еродий. О добродетельница моя! Пора мне за моим делом лететь.
Пишек. Друг мой сердечный! Я знаю, что отец твой, милосердная и благочестивая душа, не разгневается на это. '.Еродий, Чего же вы желаете?
Пишек. Еще об этом же хоть мало побеседуем.
Еродий. Станем же и мы ловить птицу тысячу лет.
Пишек. Что ты сказал?
Еродий. Вот что! Некий монах 1000 лет ловил прекраснейшую из всех птиц птицу.
Пишек,. Знал ли он, что уловит?
Еродий. Он знал, что ее вовек не уловит.
Пишек. Для чего ж себя пусто трудил?
Еродий. Как пусто, когда забавлялся? Люди забаву покупают. Забава есть лечение и оживотворение сердца.
Пишек. Вот разве чудная твоя потеха и дивная забава!
Еродий, Воистину чудная, дивная и прекраснейшая есть птица вечность.
Пишек. О! Когда вечность ловил, тогда не напрасно трудился. Верю, что она слаще меда. Поэтому великое дело есть сердце, если оно есть вечность.
Еродий. О любезная мать! Истину ты сказала. Сего только дара и единого блага слепая неблагодарность, не чувствуя за 1000 безделиц, всякий день ропщет на промысел вечного и тем опаляется. Обратись, окаянное сердце, и взгляни само на себя - и вдруг оживотворишься. Почему ты забыло себя? Кто откроет око твое? Кто воскресит память твою, блаженная бездна? Как воля твоя низвергла тебя в мрачную эту бездну, преобразив свет твой во тьму? Любезная мать, понимаете ли, откуда родится радуга?
Пишек. А скажи, пожалуйста, откуда? Я не знаю,
Еродий. Когда смотрит на себя в зеркало пречистых облачных вод солнце, тогда его лицо, являемое в облаках, есть радуга. Сердце человеческое, взирая на свою самую ипостась, воистину рождает предел обуреваний, который есть радостная оная дуга Ноева:
Прошли облака,
Радостна дуга сияет.
Прошла вся тоска,
Свет наш блистает.
Веселье сердечное есть чистый образ утра, когда миновал мрак и шум мирского ветра.
Дуга, прекрасная сиянием своим, как ты нынче потемнела? Утренняя заря пресветлая, как нынче с небес упала ты? Ау1 Низвергла тебя гордость, дочь бесчувственной неблагодарности, предпочевшая хобот больше головы, тень преходящую больше мамрийского дуба. Ибо что кто обожает, в то себя преображает. Удивительно, как сердце из вечного и светлого преображается н темное и сокрушенное, утвердившись из сокрушения плоти тела своего. Таков, если себе зол, кому добр будет? 'Разума же праведник себе друг и стези свои посреди себя успокоит'. Это есть истинное, блаженное самолюбие - иметь дома, внутри себя, все свое неукраденное добро, не надеяться же на пустые одежды и на наружные околицы плоти своей, от самого сердца, как тень от своего дуба, и как ветви от корня, и как одежда от носящего ее, зависящие. Бот тогда-то уже рождаегося нам из благодарности матери подобная дочь, по-эллински именуемая аитаркею (автаркия), то есть похваляемая и превозносимая, как сладчайший истинного блаженства плод, в первом Павловой письме к Тимофею, в стихе 6-м так: 'Великое приобретение - быть благочестивым и довольным'. Вот вам два голубиных крыла! Бот вам две зари! Две дочери благодарности - благочестие и довольство собой. 'И полечу, и почию'. Да запечатлеется же сия беседа славой отца моего сей: главное в воспитании есть: 1) благородить; 2) сохранить птенцу молодое здоровье 3) научить благодарности.
Пишек. Ба! На что же ты поднял крылья?
