пронеслась мысль, но Лешка взял винтовку в руки, наложил на спуск палец.
— Шевелись!
Сторожев подавил гнев и, опираясь на палку, пошел к амбару. Здесь Лешка дал ему немного хлеба, мяса, кислого молока. Сторожев жадно ел, подбирая падающие на колени крошки, грыз мясо, высасывая из костей мозг.
Через несколько минут Лешка заглянул в амбар: Сторожев храпел, положив на стол руки и уронив на них голову.
Глава восемнадцатая
Дождь налетел мгновенно.
Тяжелые тучи собрались на горизонте, все выше и выше к солнцу поднимался их клубящийся край, тучи будто втянули его в себя, и растаяла золотая оправа дня.
Промчался, взметывая пыль и озорно играя с деревьями, предвестник грозы — буйный вихрь, вздыбив солому на ригах и хлевах. Потом, словно догоняя бурю, стегнули по крышам, по земле первые упругие струи дождя.
Люди на гумнах забегали, засуетились, спасая зерно и снопы. Старики заботливо прикрывали кучи намолоченного хлеба соломой и ряднами, молодежь забивалась в мягкие валы ометов, и вот уже несется оттуда визг и смех.
Лошади, не выпряженные из молотилок, стояли, понурив головы, и потные спины их дымились под дождем. Потом ветер сдвинул облака, солнце робко, краем, выглянуло из-за них, как бы не веря, что оно уже свободно.
Внизу лежала земля, свежая, умытая дождем, над ней поднимался тяжелый пар. Она вдыхала полной грудью свежий, искрящийся воздух.
Солнце осушило лужи, лишь в тени мерцали на лопухах капли недавнего ливня.
И снова загрохотали на гумнах барабаны молотилок.
Петра Ивановича разбудили. Перед ним стоял брат.
Стряхивая сон, Сторожев взял со стола крынку и через край глотал холодные скользкие пласты кислого молока.
— Хорошо спал?
— Хорошо.
— Вечером, после ужина, будем разговаривать, — сказал Сергей Иванович.
Сергей Иванович поглядел на брата. Тот сидел на лавке, опершись на нее обеими руками, и хмурил высокий с медным оттенком лоб. Мысли о смерти снова захлестнули сердце Петра Ивановича.
— Что ж! — Голос его словно бы перехватило. — Потолкуем, а потом и к стенке?
Сергей Иванович, не отвечая, вынул трубку, набил ее табаком.
— Вечером мы будем разговаривать. — Он поднял узкие брови над серо-стальными глазами. — А сейчас можешь сходить домой. Лешка, — крикнул он, — проводи его домой!
— Сменил бы ты меня, Сергей Иванович, — мрачно сказал тот. — Боюсь я за себя, зло у меня на твоего брата, тоска меня грызет — убью я его. Слышь, Сергей Иванович, боюсь — не совладаю с собой. Горит!
— Тебя один раз простили, в другой раз не помилуют. Понял? — Сергей Иванович бросил на Лешку строгий взгляд. — Мы не бандиты. Возьми себя в руки, ну! Завтра освободишься. — Сергей Иванович шагнул к двери. — Завтра утром будешь работать, а сейчас отведи.
Лешка козырнул, приложив ладонь к выгоревшей фуражке с облезлой малиновой звездой.
— Ах, канитель, ах, канитель, матери твоей в пятку! — злобно пробормотал он, когда председатель ревкома отошел от амбара. — Канителится, говорю, с тобой. Приказа, слышь, ждет. Я бы из тебя сейчас дух вышиб… Ну, да ладно, утром вышибут!
Стало быть, завтра!
Завтра — это горстка коротких, жестоко точных часов. Их не раздвинешь, не остановишь. Каждое биение сердца приближает то мгновение, когда оно остановится навсегда, разорванное горячей пулей…
Завтра…
Только одна ночь, последняя ночь в этом теплом, благодатном мире.
Как хорошо здесь! Вот собака остановилась перед амбаром и приветливо крутит хвостом. Завтра она обнюхает его труп…
Вот по дороге прошел отряд, и пыль сыплется с плеч бойцов. Завтра они выстрелят ему в сердце…
— Ну что ж, пойдем! — оборвал мысли Сторожева Лешка. — А то что же ночью дома делать? С бабой тебя спать не оставлю.
Петр Иванович встал и затоптался на одном месте, словно что-то потерял, не веря, что он будет дома, увидит семью, Кольку…
Собака тявкнула и хотела тяпнуть Сторожева за ногу. Лешка замахнулся на нее, собака с визгом отскочила.
Сердце бешено заколотилось, когда Петр Иванович переступил порог избы. Вокруг стола сидела семья, все были в сборе — ужинали. Дверь неслышно пропустила хозяина. В избе было сумрачно. Сторожев перекрестился.
— Хлеб да соль, — сказал он и не узнал своего голоса, дрожащего и срывающегося.
Стук ложек прекратился.
— Папаня! — закричал старший, Иван.
Все бросили есть, но никто не шевельнулся, никто не встал навстречу отцу; он стоял посреди избы, и негде ему было сесть. Наконец Андриан — в голосе его почудилось Петру Ивановичу что-то нехорошее, вроде тревоги, — спросил:
— Выпустили?
Петр Иванович ничего не ответил. Прасковья, сидевшая неподвижно, словно ничего не понимая, заплакала. Заревел и Колька.
— Но-о, заорали! — грубо крикнул Андриан. — Хороните, что ли? Садись-ка, Петр.
Сторожева резанул хозяйский тон Андриана. Он подошел к столу и хотел присесть на лавку, но она была занята сыновьями. На табуретках сидели Андриан, жена и сестра ее, плосколицая рябая Катерина. Больше в избе ни стульев, ни табуреток не было.
— Подвиньтесь! — рявкнул на племянников старый унтер.
Те, толкая друг друга, освободили место отцу. Сидеть стало тесно и неудобно.
— Наложите ему каши-то! — снова скомандовал Андриан. — Человек домой пришел, а они речи решились. Эка болваны!
Прасковья схватила чашку, бегом побежала к печке, задела ногой табуретку, на которой сидела, та с грохотом полетела на пол. Сторожев вздрогнул, а Андриан пробурчал что-то презрительное насчет бабьей ухватки. Жена поставила перед Петром Ивановичем дымящуюся кашу и пошла к поставцу за ложкой. Долго она громыхала там посудой — ложки не было. Прасковья махнула рукой и выбежала из избы. Через минуту она возвратилась с ложкой, видно заняла у соседей.
Ребята ели, не спуская с отца любопытных взглядов, и помалкивали.
— Ну, что нового у вас? — прерывая неловкое молчание, спросил Петр Иванович. — Как с хлебом?
Сыновья и Андриан точно дожидались этого вопроса: все разом заговорили, заспорили о продналоге, о торговле, о ржах, овсах, о телке, которую надо продать Ивану Федотычу, а об отце, казалось,
