тебя послали со мной, чтобы ты оберегал мою неопытность от всяких ловушек.
— Повесить бы тебя с твоей неопытностью, и делу конец, желаю тебе этого от всей души, — сказал Адам, который начал смекать, к чему клонится это увещевание.
— А ты, вместо того, чтобы сидеть тут передо мной примером рассудительности и воздержания, как подобает сокольничему сэра Хэлберта Глендининга, выдул бог весть сколько фляг эля, не считая галлона вина и полной меры бренди.
— Это был совсем небольшой полгаллоновый жбанчик, — сказал бедняга Адам, который, ввиду сознания собственной невоздержанности, мог теперь воевать только с оборонительных позиций.
— Но вполне достаточный, чтобы налакаться как следует, — возразил паж. — И вдобавок, что бы тебе пойти проспаться после выпивки, так нет же — расселся тут распевать свои разгульные песни о святых отцах и слепцах, пока в конце концов тебе чуть не вышибли глаза из орбит. И хотя ты, неблагодарный пьяница, обвиняешь меня в том, что я отступился от тебя, но, если б не мое вмешательство, этот молодчик, как пить дать, перерезал бы тебе глотку: он размахивал кинжалом шириной в ладонь и острым как бритва. Вот чему тебя должен учить неопытный юноша! О Адам, какой стыд, какой стыд!
— Черт побери, аминь! Я согласен! — воскликнул Адам. — Стыдно мне должно быть, раз я имел глупость ждать чего-то, кроме нахального зубоскальства, от такого пажа, как ты, который посмеялся бы и над отцом родным, попади тот в переделку, вместо того чтобы оказать ему помощь.
— Но я охотно окажу тебе помощь, — сказал паж, все так же смеясь, — а именно — провожу тебя в твою комнату, дружище Адам. Там ты проспишь ночку, и из тебя за это время испарятся и эль, и вино, и гнев, а утром, когда проснешься, ты снова обретешь свой ясный ум, которым одарен от природы. Только об одном я хочу предупредить тебя, дорогой Адам: отныне и навсегда, всякий раз как ты станешь бранить меня за то, что я несколько горяч и слишком поспешно хватаюсь за кинжал, и так далее и тому подобное, то твое увещевание будет служить прологом к беседе о памятном происшествии в подворье святого Михаила, где кому-то попало по глазам.
Произнеся эту соболезнующую речь, Роланд доставил упавшего духом сокольничего к его постели, после чего тоже улегся, но еще долго ворочался с боку на бок, прежде чем смог уснуть. Если приходивший к нему посланец был на самом деле не кем иным, как Кэтрин Ситон, то какие же мужские у нее ухватки, какая она резкая! Сколько в ней дерзости и самоуверенности, просто диву даешься! У нее на лице написана такая бесцеремонность, какой хватило бы на два десятка пажей. «Нет, я дознаюсь, — думал
Роланд, — что все это значит. А все же — ее черты, ее взор, ее легкая походка, ее смеющиеся глаза… Грация, с которой она набрасывает на себя плащ так, чтоб из-под него виднелись руки и ноги не больше, чем это совершенно необходимо (хорошо, что она сохранила хоть в этом отношении присущее ей изящество), голос, улыбка… Нет, это может быть только Кэтрин Ситон или же сам дьявол в ее обличье! Одно только меня радует: я положил конец тоскливым назиданиям этого болвана Вудкока, который, будучи оторван от своих соколов, вздумал стать проповедником и моим наставником».
Утешенный этим соображением и благодаря свойственной всем молодым людям счастливой беззаботности, отгоняющей мысли о завтрашнем дне, Роланд уснул крепким сном.
Глава XX
Меня вы разлучили с тем, кто был
Моим вожатым и моей опорой;
Кто, словно соколенка-дикаря,
Учил меня смирять свои порывы…
Советчика и друга я утратил!
На следующее утро, едва забрезжил свет, ворота гостиницы сотряслись от сильного стука. Стучавший заявил, что пришел от имени регента, и был немедленно впущен внутрь. Несколько мгновений спустя в комнату, где ночевали наши путешественники, ворвался Майкл Обгони Ветер.
— Вставайте, вставайте! — воскликнул он. — Дремать не приходится, когда Мерри велит дело делать.
Заспанные путешественники вскочили с кроватей и стали быстро одеваться.
— Ты, друг, — сказал Майкл Обгони Ветер Адаму Вудкоку, — должен сейчас же скакать с этим пакетом к монахам Кеннаквайрского аббатства, а потом вот С этим (говоря, он передавал Адаму пакеты) — к рыцарю Эвенелу.
— В первом, видно, приказ монахам объявить избрание аббата недействительным, — сказал Адам Вудкоку, а второй, наверно, уполномочивает моего хозяина проследить за тем, чтоб это было исполнено. Но, по-моему, не очень-то честно натравливать брата на брата.
— Не рви на себе бороду зазря, старина, — сказал Майкл, — а садись-ка лучше на коня и с богом в путь; потому что если эти приказы не будут выполнены, от церкви святой Марии останутся одни обгорелые стены, а может быть, и от замка Эвенелов тоже. Я, видишь ли, слышал, как лорд Мортон повышал голос, разговаривая с регентом, а у нас сейчас такое положение, что мы не можем ссориться с ним из-за пустяков.
— Ну, а касательно аббата Глупости, — спросил Адам, — об этом происшествии что они говорят? Ежели они сильно обозлены, то я лучше отправлю пакеты к дьяволу, а сам улизну, перемахнув границу.
— Да нет, это сочли шуткой, потому что большого вреда это не причинило. Однако слушай, Адам, — продолжал его товарищ. — Если бы у тебя была на выбор даже дюжина вакантных мест, которые ты мог бы занять в качестве аббата Глупости или Рассудительности, в шутку или всерьез, никогда не надевай на голову поповской митры. Время для этого неподходящее, приятель! А кроме того, нашей «деве» не терпится отхватить голову какому-нибудь жирному церковнику.
— Ну, это, во всяком случае, буду не я, — бросил сокольничий, оборачивая несколько раз вокруг своей могучей загорелой шеи сложенный углом платок и крепко завязывая его. — Мейстер Роланд, мейстер Роланд, — позвал он затем пажа, — поторапливайся! Мы возвращаемся восвояси, к нашим клеткам и насестам, и скорее по милости божьей, чем благодаря нашему собственному разумению, с целыми костями и невспоротыми животами.
— Да нет же, — сказал Обгони Ветер, — паж не поедет с тобой: регент хочет распорядиться им иначе.
— Святые угодники, это еще что! — вскричал сокольничий. — Мейстер Роланд останется здесь, а я вернусь в замок Эвенелов один! Нет, так быть не может: мальчик пропадет без меня в чужих краях; очень сомневаюсь, чтобы этот соколенок стал слушаться чьего-либо свистка, кроме моего: ведь порой я и сам не могу его приманить.
У Роланда вертелось на языке замечание по поводу того случая, когда они взаимно должны были призывать друг друга к благоразумию, но неподдельное волнение Адама, вызванное предстоящей разлукой, удержало юношу от невеликодушного намерения подшутить над своим товарищем.
Однако сокольничему не удалось совсем избежать неприятных напоминаний, ибо, когда он повернулся лицом к окну, Майкл Обгони Ветер, посмотрев на него, воскликнул:
— Господи боже, Вудкок, что ты сделал со своими глазами? Они у тебя так распухли, что, кажется, сейчас вылезут наружу.
— Пустяки, — ответил Адам, бросив умоляющий взгляд на Роланда Грейма, — просто я спал на этой дрянной кровати без подушки — только и всего.
— Ну, Адам, ты стал, видать, изрядным неженкой, — сказал его старый приятель. — Я знавал тебя в другие времена, когда тебе приходилось спать ночью, положив голову на вересковый куст вместо подушки, и ты, однако, поднимался вместе с солнцем, свежий и бодрый, как сокол. А теперь твои глаза похожи на…
— Что за важность, дружище, какие у меня сейчас глаза? — возразил Адам. — Давай-ка испечем диких яблок, зальем их полугаллоном эля и прополощем себе глотки этим напитком, — увидишь тогда, что я буду выглядеть совсем по-иному.
— И ты будешь в подходящем расположении духа, чтобы спеть твою веселенькую балладу, — сказал его товарищ.
— Ну, конечно же, я ее спою, — подхватил сокольничий, — правда, не раньше, чем мы будем в пяти милях от этого мирного городка, и в том случае, если ты тоже сядешь на лошадь и проедешь со мной это
