отнимают икону и тащат в милицию.
Короче, ее отдали под суд.
Была весна, конец апреля, Пасха, как раз когда она любила шататься по Ваганьковскому кладбищу, пасхальные яйца на могилах менять.
Бабушку Грушу выводят под конвоем, сажают на скамью подсудимых, и прокурор Альфред Штабель произносит обвинительную речь. Мол, иск предъявляет настоятель храма отец Михаил к Аграфене Посиделкиной, которая посреди бела дня утащила бесценную древнюю чудотворную икону — вполне возможно, кисти самого Андрея Рублева! — с изображением самого Архангела Гавриила!
— Граждане судьи! — проникновенно говорил прокурор. — Мы можем верить или не верить в утверждение истца, что на счету этой иконы несколько известнейших побед в истории нашего отечества. Стоило ее вынести на поле боя, — голос Альфреда Штабеля гулко и торжественно звучал под сводами зала районного суда, — как бы ни теснили нас вражеские войска, как бы ни напирали, кто бы там ни был — татары, французы, шведы — все обращались в позорное бегство!.. Так это или нет, однако налицо факт похищения общественной ценности, народного достояния! И мы не имеем права смотреть на это сквозь пальцы.
— Даже дотронуться до этой иконы — и то святотатство! — отметил в своем выступлении рассерженный отец Михаил. — А эта чертова старуха схватила своими руками и вынесла ее в мир из храма! Анафеме ее предать! И точка!
— Таким несознательным бабулям только в геенне огненной гореть! — поддержал настоятеля протодьякон.
— Да вкатать ей за это дело десять лет строгого режима! — крикнул со своего места служка.
Все трое, бедные, потом скитались по ссылкам да по каторгам, хоть и остались, хвала Всевышнему, живы. Но на суде тогда проявили суровую непримиримость и требовали отмщения.
Напрасно адвокат Никанорова Елена, молоденькая, неопытная, только в прошлом году закончила юридический факультет, звала к снисхождению, просила у судей дать бабушке Груше последний шанс начать новую честную жизнь. Никто и слушать не хотел. Суд был настроен очень враждебно.
Даже два брата чудом исцеленного инвалида оказались не на стороне подсудимой, поскольку ее непрошеное вмешательство лишило это почтенное семейство кормильца. Кто им теперь подаст милостыню, когда они все трое такие бугаи?
Бабушке Груше дали последнее слово, и это слово ее было таково:
— Дети мои! — сказала она, обратившись к своим родным. — Берегите себя! А ты, Степа, не обижай Васю!
Судьи встали, чтобы удалиться на совещание. И, судя по их строгим лицам, над Грушей за Гавриила нависло от трех до пяти лет самого натурального заключения.
Внезапно легкий ветерок пробежал по залу, запах ладана почувствовали все, даже те, у кого вообще не было обоняния, откуда-то послышался тихий звон колокольчиков, а на свидетельском месте возник странный персонаж с огромными крыльями, в золотом облачении, с нимбом над головой. В руке он держал скипетр, увенчанный геральдической лилией, обвитый лентой, на которой что-то было написано, неясно что.
Первым опомнился прокурор Альфред Штабель.
— Не понял, — говорит прокурор. — Вы кто будете, товарищ? Как ваша фамилия?
Пришелец молчал и с такою глубокой любовью смотрел на прокурора Штабеля, с какой на того с самого рождения в семье поволжских немцев, сосланных потом с берегов Волги в далекий уральский город Асбест, никто никогда не смотрел.
Он так смотрел на него, смотрел, смотрел, пока прокурор Альфред Штабель не заплакал.
— Гражданин! — подал голос тогда судья Тарасов. — Если вы что-то знаете по данному вопросу, — попробуйте пролить свет. В случае же, если вы забрели сюда случайно, то я вас попрошу очистить помещение.
Тут незнакомец как начал лить свет — на судей Тарасова, Прошкина и Реброва, на молодую защитницу Никанорову, на прокурора Альфреда, на публику, весь залил светом зал суда. Распахнулись окна, подул сильный ветер, лента со скипетра развернулась и затрепетала на ветру прямо над скамьей подсудимых, где как раз в платочке сидела наша дорогая бабушка Груша.
“РАДУЙСЯ, БЛАГОДАТНАЯ! — было начертано на ленте. — ГОСПОДЬ С ТОБОЮ!”
— Да это ж ваш Архангел Гавриил!!! — узнал его Степан Гудков, зять бабушки Груши, секретарь партийной организации Рогожско-Симоновского райкома партии.
— Господи Иисусе!.. — закричал настоятель храма и, осенив себя крестным знамением, повалился архангелу в ноги. За ним пали ниц протодьякон и служка.
Свет стал уже нестерпимо ярок, все зажмурились, а когда открыли глаза, его уже не было, лишь запах ладана оставался еще некоторое время, да тихий звон колокольчиков.
Само собой разумеется, церковнослужители, не сходя с этого места, сняли все свои обвинения. Однако судьи все равно удалились на совещание, чтобы не нарушать процессуальный судебный порядок.
И, посовещавшись, учтя все отягчающие, а также смягчающие обстоятельства, дали нашей бабушке Груше год условно.
Дочь бабушки Груши Анна училась на рабфаке. Окончив рабфак, она пошла устраиваться работать на кондитерскую фабрику “Красный Октябрь”. Ее посадили за стол и дали шоколада. Все, что ей дали, она моментально съела. Ей дали еще. Она съела. Еще принесли — она съела.
— Хороший работник, — сказали в дирекции. — А то у нас тут такой закон: кто мало ест сладкого, будет воровать. А кто много … тот — честный!
Ее взяли на фабрику “сухарным мальчиком”. В трудовой книжке до конца дней ее (она умерла в глубокой старости) было записано:
“Анна Кирилловна Посиделкина — сухарный мальчик”.
Каждый вечер, когда Анна Кирилловна возвращалась домой со службы — с орденоносной ордена Ленина кондитерской фабрики “Красный Октябрь”, она кричала с порога:
— Говна мне, говна!..
Однажды тетка Анна познакомилась с молодым человеком. Он был рабочим на заводе Гужона. Звали его Гергард Наполеонович Цвирко.
Получалось, что папу его звали Наполеон.
— Ты когда-нибудь видел своего папу? — спрашивала его тетка Анна.
— Никогда, — отвечал Гергард Наполеонович.
— А кто-нибудь видел его когда-нибудь?
— Нет, никто, — отвечал Гергард.
Гергард Наполеонович и тетка Анна поженились. Вскоре у них родился мальчик, которого они тоже не могли назвать Ваня или Петя, и на его беду назвали Джемсом. В школе его дети дразнили “джем”. Он ходил с “бабочкой” и с кружевным воротником. Белые ресницы, белые брови. Во дворе его звали Женька.
В сорок пятом году Джемс погиб, дойдя до Берлина в штрафном батальоне. Подростком он был хулиган. Тетка Анна в церкви заказала поминальную молитву и написала: “Помянуть — Евгения”. Побоялась, что “Джемс Гергардович” в одно ухо Богу влетит, в другое вылетит.
Много лет она искала, где он похоронен. Наконец, ей пришло письмо:
“Нашли имя вашего сына в архивах погибших под Берлином. Высылаем фотографию его могилы”.
На фотографии река Рейн, пологий берег, высокий тополь, обелиск со звездой и надпись:
“Денис Гордеевич Цвирко”.
