— Кудддда?! — рыкнул Семёнов. — Я тебе пойду! Находилась. Сиди уже.
— Тогда, может, я пойду, — едко осведомилась Варя.
— Ну вот, я же говорил, — обреченно вздохнул Семёнов, — ну если тебе так хочется, иди, что я с тобой сделаю.
Варя пожала плечами, надела пальто и вышла. Уже на лестнице она вспомнила, что так и не узнала, в какой квартире живет этот загадочный Коровкин. Пришлось вернуться.
— Я провожу! — оживилась Катя.
Они ушли, а Семёнов остался. Он долго валялся в кровати, буравя носом стену, потом зачем-то надел пальто и сел в коридоре курить. Докурив, походил по комнате, а потом по кухне. Потом ему стало совсем хреново. Потом в двери раздался скрежет ключа, и вошла Варя.
— Ой, — умно сказал Семёнов, — а ты, ты, ты разве не…
— Нет, я не ушла от тебя к Коровкину, — сказала Варя устало, — он мне не понравился. Но я хотя бы поняла, о ком ты говоришь.
Семёнов не нашел слов, и потому промолчал. В двери раздался скрежет ключа, и вошла Катя.
— Ой, — умно сказал Семёнов повторно, а ты, ты, ты ведь…
— Я вернулась к вам от Коровкина, — объяснила Катя, — мне у вас больше нравится, а Коровкин мне надоел.
Семёнов опять не нашел слов, поэтому опять промолчал. Варя и Катя пошли на кухню ставить чайник. Им было о чем поговорить.
В соседнем подъезде, в своей квартире, сидел, расслабившись, Андрей Велюрович Коровкин. Его наконец-то оставили в покое, и он ловил настоящий кайф — потому что больше всего на свете Коровкин любил тишину.
Но Виктор Яковлевич Семёнов этого не знал. Поэтому каждый день в пять часов ему становилось не по себе: он пугался, что Варя и Катя ушли от него к Коровкину.
©Виктория Райхер, 2004
Виктория Райхер. Господин Робербам
Меня пригласил к себе в гости господин Робербам. Он всячески уговаривал и был мил. Обещал свежие впечатления и свежий чай. Мне стало любопытно, и я пошла.
В доме господина Робербама оказалась большая гостиная, а из неё — коридор с множеством дверей. Но в двери мы не пошли, остались в гостиной. Там было уютно и ухожено, вьющиеся цветы на стенах, картины, ноты, рояль, всё очень так. Пол паркетный, никаких ковров. На полу, в самой паркетной середине, лежал большой тяжелый сачок для бабочек. Под сачком билась и жужжала жирная черная муха. Я удивилась.
— А это, любоценная моя, я вчера изловил, — сказал господин Робербам. — Еще, как видите, трепещется. Есть у меня, любоценная моя, слабость одна: очень я мух не люблю. Раздражают они меня, вот ведь в чем проблема.
Муха под сачком на паркете образцом красоты и приятности действительно не была. Такая вся из себя вполне навозная. Я покивала.
— Но почему, господин Робербам, она под сачком? Что она там, бедная, делает?
— Как видите, здравомудрая моя, жужжит и трепещется. Я как только муху в своем тереме замечаю — сразу её сачком, сачком. Иначе никак, шустрые они больно.
— А что, господин Робербам, происходит потом с этой мухой?
— Ничего, здравомудрая моя, с ней не происходит. Жужжит, пока сил хватает. Сачок сдвинуть или порвать вне ее возможностей, оттого жужжит она все слабее и слабее, пока совсем не ужужживается. Смолкает, и какое-то время молча лежит, но если палочкой ткнуть — трепещется. Но потом уж и не трепещется. Вот когда совсем трепетаться перестает — я её на бумажку, и в мусорник. И нет больше мухи.
— Но не проще ли было бы, господин Робербам, муху просто изловить и убить?
— Что Вы говорите такое, златоценная моя, как можно живых тварей жизни лишать? Этого я бы себе никогда не простил. Я ведь, златоценная, не Господь Бог какой, и не судия, чтобы божью тварь взять и уничтожить. Я — человек маленький, я просто мух не люблю.
— Но ведь в результате-то манипуляций Ваших, господин Робербам, муха умирает? Жизни, то есть, лишается вот как есть?
— Это уже не моя печаль. Я с нею ничего такого противозаконного не делаю, я её только всего- навсего под сачок. Не мучаю, не бью, руками не трогаю. А то, что она не может из-под сачка вылететь, это её мушиные проблемы. Вылетела бы — выжила бы. Здоровая, летучая, всё в её власти. А когда она уж совсем ослабевает, ей уже и не выжить, её уже и выпускать бы не спасло. То есть опять-таки ничем я ей помочь не могу: поздно.
Я смотрела на муху, бьющуюся под сачком, и в голове моей было странно.
— Скажите, господин Робербам, а вот если к Вам случайно залетят две мухи? Что тогда делать? Сачок-то занят?
Господин Робербам молча распахнул передо мной шкаф и я увидела целую стойку аккуратно расставленных сачков.
— Вот, быстромыслая моя, больше, чем здесь сачков, ко мне одновременно мух никак не залетало. Иногда, конечно, бывает по две, по три, но я справляюсь.
Я представила себе аккуратную гостиную господина Робербама, сплошь уставленную сачками с мухами под ними. Мои размышления прервал доносившийся откуда-то из глубин дома слабый стук.
— А это кто стучит, господин Робербам?
— А это, любознатая моя, девушка у меня тут одна. Я девушек к себе время от времени в гости приглашаю, на чаёк, посидеть. Только вот иногда девушка оказывается приятная, а иногда — отнюдь. А у меня есть слабость: не люблю я неприятных девушек ну никак. Раздражают они меня. И вот если девушка оказывается отнюдь, я тогда её в комнату пустую как-нибудь препроваживаю, запираю, и она там…
Из обморока господин Робербам выводил меня умело и виновато. Склонялся с нашатырём, бормотал извинения, клялся, что пошутил. Предлагал сводить во все комнаты и показать, что никого там нет, а стук на самом деле шел со двора, от доминошников. Я отказалась.
У порога господин Робербам целовал мне руки, благодаря за чудесно проведённый вечер. На полу под сачком билась и жужжала неустанная черная муха.
©Виктория Райхер, 2004
Виктория Райхер. Комплементарная пара
Берт и Санда дружили с детства. Их познакомили в тот день, когда Сандочке исполнился год и месяц, а Бертик как раз родился. Годовалая плюс месяц Санда подошла к коляске, в которой лежал полуторанедельный Берт, заглянула в неё, деловито подставив лавочку, и громко сообщила, расширив глаза:
— Ого! Там малышечка!
В этот момент мама Берта влюбилась в Санду.
Берт и Санда дружили с детства. Бертика выгуливали в коляске, Сандочка, лысая, с кривыми ножками и хитрым взглядом, гуляла рядом. Иногда покачивала коляску с важным видом. 'Мы с вами будем родственниками', говорила, умиляясь, мама Берта бабушке Санды. Будем, будем, без ажиотажа кивала мудрая бабушка, все мы родственники, в какой-то мере…
Когда Бертик начал ходить, Сандочка захотела его выгуливать сама. Без бабушки и мамы. Одна. И выгуливала — строго в границах песочницы. У неё как раз отросли волосы, и кучерявая поросль гордо
