поплясали.
Но сила не на моей стороне, и вряд ли тут что-то можно исправить. Поэтому надо терпеть. Я, правда, решил не играть больше, да вот, сама позвала. Прежде не бывало такого, чтобы она звать кого-то трудилась. Мы сами приходили.
Что у нее на уме? Не знаю, но теперь пойду.
Придется, раз так.
Иду, камешки мелкие под ногами похрустывают, словно чавкает ими с голодухи неприхотливый великан. Пока я раздумывал, солнце высоко поднялось над горизонтом, греет, но не жжет. Хорошее утро. Уже почти никто не вспоминает, как мы жили без солнца. Я и сам почти не помню, как, но ведь было дело, жили. А некоторые теперь твердят, будто солнце было всегда. Врут зачем-то. И ладно бы другим — так нет, себе же врут, без всякой выгоды. Не понимаю.
И пусть.
Стоят, ждут, без меня не начинают. С чего бы такая честь? Ох странно!
— Я пришел, — говорю.
— Долго же ты шел, — хмурится моя сероглазая соседка. Она строгая, но совсем не злая. И справедливая. Если бы она водила, я бы не остался вне игры, даром что никакой дружбы между нами отродясь не было.
Вот и сейчас она хоть и попрекает, но ведь говорит со мной. А прочие отводят глаза, словно бы нет меня, или даже хуже: словно бы мы все вдруг научились умирать, и я умер первым, сам того не заметив. Только черномазая, наша старшая сестренка, улыбается до ушей. Рада меня видеть. Да я что-то не рад. Но ладно, пришел, так уж пришел. Не уходить же теперь. Хотя…
— Сегодня мы будем играть совсем иначе, — говорит она, улыбаясь все шире, так, что зубы можно сосчитать, все три сотни, или сколько их там у нее. У меня пальцев на руках не хватит, а то я бы не поленился, пересчитал бы.
— До сих пор мы просто развлекались, — продолжает черномазая. — Рада, что вам понравилось. Но сегодня все будет всерьез.
Ну ничего себе! Как это — 'всерьез'?! Не понимаю.
— Я вам помогу, — обещает она. — Вот увидите, нет ничего проще. Будем делить территорию. Сколько сумеете пройти-проползти-облететь — все ваше, хозяйничайте там, как хотите.
Как я погляжу, многим стало не по себе. Но ведь не расходимся, стоим, ждем начала игры. Попробовать бы хоть разочек, как оно — «всерьез» — и гори все огнем!
Поначалу все идет как всегда: мы стоим у черты, на берегу Великой Реки, а она — далеко впереди, где начинается лес. Но когда выкликает кого-то, все отлично слышно. Голос у нее зычный, думаю, даже мертвецов из могил поднял бы. Но нет среди нас мервецов. Пока, по крайней мере, нет. Потом когда- нибудь, думаю, будут. Мы же, как и люди, под Луной живем, а она кого хочешь умирать научит.
— Афина — одна сова! — кричит черномазая, и моя суровая сероглазая соседка пицей взмывает в небо, а мы пялимся на нее, не можем понять, как это случилось?
Прежде мы никогда не превращались в птиц, или зверей, хоть и считается, будто мы все можем. Вероятно, мы действительно можем все, не знаю. Но, по правде говоря, мы пока мало что пробовали. Мы не очень давно есть, вот в чем дело. Вот и не успели еще разобраться, что к чему. Прежде нас не было, а потом мы уже были, но не было солнца, я это очень хорошо помню, а другие — почему-то нет. Некоторые вон твердят, будто мы вообще были всегда — вот же дурни!
— Ганеша — тысяча слонов!
И добродушный увалень Ганеша тут же превращается в огромного, тяжелого, красивого зверя. Медленно, с достоинством делает шаг, потом другой, третий. Ну да, ему же тысячу шагов сделать велели. То-то счастливчик. Не зря день проживет.
А я? Хотел бы я знать, на этот раз она выкликнет мое имя? Ну хоть сегодня-то, если уж у нас такая игра пошла, что и не игра вовсе…
— Себек, четыреста тридцать два крокодила!
И — да, гляди-ка, нет больше нашего Себека, зато ползет к воде грузный, зубастый ящер. Эк его превратила! И что, интересно, светит мне при таком-то раскладе? Может быть стоило дома отсидеться? Но ведь не екнуло сердце, не предсказало беду. Значит, и не будет никакой беды? А воздатся мне за прежнее терпение, белым соколом взмою к облакам, трижды облечу землю прежде, чем солнце приблизится к горизонту…
Но соколом взлетел Гор, а чуть позже Уицилопочтли вспорхнул невесомой птицей-мухой колибри.
Жирной рыбой плюхнулся в реку Эа, медведем взревел Велес, заржал, гарцуя, Бурак, тявкнул Анубис. Мои товарищи по играм один за другим расставались с привычным обликом, и только я по-прежнему стоял столбом, гадал: кем предстоит стать мне? Или снова не вспомнит, не успеет, не обратит на меня внимание? Зачем же тогда звала? Сама ведь домой ко мне заявилась, спрашивала: 'Придешь играть?' Издевалась?
Ну да, а как иначе?
Эх, не надо было ее слушать, не надо было сюда приходить. Сидел бы один, горя не знал бы…
И когда я уже почти утратил надежду, она вдруг назвала мое имя. Впервые с тех пор, как стала водить.
— Цагн — один богомол!
И я застываю на месте, цепенею, чувствую, как истончается мое тело, как помимо воли тянутся к небу руки. Теперь я не божество, святоша. Хуже того, помешище. Ладно, пусть бы, не так уж важно, кем я буду и зачем я теперь буду, но ведь ни шагу не могу сделать! Стой на месте, руки, лапки свои тощие к небу тяни — вот и все, что тебе светит, братец Цагн, бессмысленный богомол. Ни одного шага, ни единой пяди земли мне не досталось. Так нечестно, неправильно, несправедливо, крикнуть бы, но лишь стрекочу, на потеху товарищам по игре.
Что будет теперь с бедным моим народцем? Пропадут ведь. Совсем пропадут.
Сука, подлая черномазая сука Геката.
Прятки
Старуха лучше всех умеет искать.
Ну, то есть, она не настоящая старуха, не седая с палочкой, а просто Олька Старухина из дома напротив, который в форме буквы «Г», как шахматный конь ходит. Это я придумала, что она Старуха, давно, когда мы еще не по-настоящему в школу ходили, а только раз в неделю в приготовишку. Олька, конечно никакая не старуха, она даже младше меня почти на год: я в декабре родилась, потом был Новый год и Двадцать Третье февраля, потом еще вся весна и целое лето, и только тогда наступил сентябрь, и Олька тоже родилась — здрасьте, наконец-то!
Но теперь мы все равно учимся в одном классе, потому что ее согласились записать в школу в шесть лет. Так, оказывается, можно. Тем более, что ей всего неделя до дня рождения оставалась. И правильно, что взяли: Старуха, между прочим, самая высокая в классе, и еще в приготовишке читала как взрослая, а не по слогам.
И еще она лучше всех умеет искать, когда мы играем в прятки.
У нас большой двор: в нашем доме четыре подъезда, а в Олькином аж восемь, и в каждом подъезде обязательно кто-нибудь из детей живет, иногда даже несколько сразу. А двор считается общий для двух домов. Поэтому у нас во дворе получается большая компания. Мы очень дружные, даже с мальчишками почти никогда не ссоримся, хотя они конечно бывают вредные. Но в других дворах мальчишки в сто раз хуже! И когда во дворе какая-нибудь игра начинается, мы всех-всех принимаем, даже самых маленьких, вроде Руслана и Люськи, хотя они вообще даже в школу еще не ходят. А самые старшие у нас Ада, Плут и Гера. Они уже в пятый класс перешли, но все равно иногда с нами играют. Ада и Плут совсем хорошие, не комадуют, а Гера сильно задается, говорит, с нами скучно. Ну так мы его и сами нарочно не зовем: подумаешь, сильно надо! Но иногда Гере надоедает задаваться, и тогда он всякие интересные вещи
