золотую рыбку изжарила и съела. С картошкой.
Огурцов
Огурцов боялся зря: умереть оказалось облегчением. Просто то, что было раньше Огурцовым, перестало болеть и маяться, а вместо этого будто раздался тихий щелк и все неприятности кончились. Огурцов почувствовал, что его больше не тошнило, что он больше не задыхался и что ему больше не хотелось тишины и одиночества. Огурцов одним щелчком перемахнул через все свои печали и легко воспарил над кроватью, телом, воздухом и всем остальным. Близорукость тоже куда-то исчезла, и все было хорошо видно.
Прямо лад Огурцовым, точнее, над телом Огурцова, стоял его друг и сослуживец Пучкин и заламывал руки. Пучкин заламывал руки профессионально, так, чтобы пальцы хрустели, и при этом подвывал. Огурцов знал, что после его смерти Пучкин получит должность начальника отдела, на которую давно точил зубы. Подумалось было дыхнуть холодом Пучкину в ухо или еще как-то его напугать, но стало лень вязаться. Чего, в самом деле.
Рядом с Пучкиным стояла бледная Варенька и комкала платочек. Варенька уже несколько недель не скрывала, что калека ей не нужен, и почти в открытую гуляла с приятелем Огурцова, Васей Шармом. На Вареньку Огурцов не сердился: в самом деле, женщина молодая, зачем ей себя досрочно хоронить. Пусть живет.
Над Варенькиным плечом возвышался Вася Шарм и старался не улыбаться. То, что он много лет любил Вареньку, ни для кого не было секретом, и для Огурцова не было секретом тоже. За Васю Шарма Огурцов просто радовался: это надо же, чтобы все так ладно сложилось у человека. В качестве свадебного подарка молодым Огурцов пообещал себе не появляться ночами перед все-таки виноватящейся Варенькой. Дай ей Бог.
Мама сидела в уголочке, сгорбившись. Маму было жалко до слез — папа даже в этот тяжелый день не явился домой ночевать, а на звонок хамски ответил «не твое дело». Мама думала про папу, как все время последние тридцать лет, и отвлечь ее от этих дум не могло ничто. Огурцов тоже не мог. Ладно, неважно.
А под кроватью рыдала с визгом любимая огурцовская собачка Дуся. Дуся прожила у Огурцова долгих двенадцать лет, и за все это время ни разу не дала повода думать о себе нехорошо. Дуся боготворила Огурцова, носила ему тапочки и газету из соседнего киоска, слюняво благодарила за вкусненькое и все ночи своей жизни храпела в огурцовских ногах. Дуся была уже старой, и жизнь без Огурцова была ей не нужна. Совсем. Если бы Дуся была молодой, жизнь без Огурцова тоже была бы ей не нужна.
— Вот! — закричал внутри несуществующего себя Огурцов. — Вот! Ее! Хочу! С собой!!!
Ему казалось, что хотя бы на это он, в конце концов, имеет право. Видимо, справедливо казалось. Дуся, задыхающаяся от слез под кроватью, вдруг захрипела, дернулась, подскочила в последний раз и упала замертво.
Пучкин увидел это и остолбенел, оставив в покое свои хрустящие пальцы. Варенька побледнела еще больше и зашаталась. Вася Шарм открыл рот и забыл закрыть. Мама наконец-то встала со стула и скорбно уставилась перед собой.
«Ну вот, — удовлетворенно подумал Огурцов. — Так-то лучше. Дуська, пошли!»
Они с Дусей покинули знакомые пределы и поплыли туда, где Огурцов еще ни разу не был, но куда уже вполне готов был попасть. Собак туда не брали, но это Огурцову еще только предстояло узнать.
Кирюша
Кирюша вошел последним. Он двигался стремительно, но без спешки. Его ждали.
— Ну ты даешь, — уважительно сказал архангел Гавриил, увидев вошедшего. — Это же за сколько дней ты на этот раз управился? За шесть?
— За четыре, — скромно ответил Кирюша и сел, потупившись.
— Идешь на рекорд?! — съехидничал архангел Михаил, молодой и оттого беззаботный. — В следующий раз дней будет два? Такими темпами ты, пожалуй, скоро начнешь это дело заканчивать, не начав…
— Почему это «будешь»? — возмутился Кирюша. — А аборт на двенадцатой неделе в Химках — это, по- твоему, кто был? Пушкин?
— Ладно вам, — святой Петр сердито постучал крылом по графину. — Никакого почтения к теме, безобразие, совсем распустились! Ты, Кирюша, молодец, это верно. Чисто работаешь. Но у нас тут есть мнение — может, тебя все-таки на подольше послать? Ну хотя бы на год, а? — тон у святого Петра был почти просительным.
— Еще чего! — подпрыгнул Кирюша. — Ни за что! Я не могу там, я не умею, я не привык. Вы же знаете — я спринтер, у меня вся сила в скорости, я прибываю и через несколько дней убываю, мне иначе неинтересно! Я сдохну там дольше быть, чего мне там делать-то???
— Гм… — святой Петр вздохнул. — Ну, дело твое. Неволить не станем, не такое это занятие, чтоб неволить. Получай новое задание, сегодня поступило. Все по стандарту.
— По стандарту — это хорошо, — расслабился Кирюша, — это нам подходит. Сколько у меня есть времени?
— Мы прикидываем, — святой Петр сверился с бумагами. — Дней пять.
— Справлюсь за три, — уверенно сказал Кирюша. — Вот увидите, все будет как надо. Придумали тоже, — он бормотал уже себе под нос, — на подольше посылать, вот еще глупости, чего я там не видел…
На земле засыпала молодая пара. Он дремал, положив стерегущую руку на пока еще плоский живот своей подруги, Она мечтательно улыбалась в темноту.
— Милый, — прошептала Она, нисколько не заботясь, что милый ее не слышит, — я чувствую, что это будет мальчик. Мы назовем его Кирюшей, хорошо?
СКАЗКИ О ЖИЗНИ
Теремок
Темп все увеличивался и увеличивался. «О! О! О!» — неоригинально думала Алевтина. Над ней качался потолок, и Алевтине казалось, что ее качает вместе с потолком. Это было здорово.
— О-о! — сказала Алевтина вслух и покрепче обняла подпрыгивающую спину Медведева. — Ооо!
Над домом завыли сирены и почти сразу же послышался гул приближающегося самолета: начиналась очередная бомбежка. Бомбежек Алевтина боялась, но не прерываться же — тем более что Медведев прерываться явно не собирался, он даже не изменил темп. «О!» — подумала Алевтина в который уже раз и тут же на секунду отвлеклась: самолет заходил на круг. Сейчас сбросит, поняла Алевтина и собралась было испугаться, но ее подкинуло вместе с Медведевым, и получилось одно только «о!!!». Медведев был неутомим, Алевтина — молода и энергична, посему «о» становилось все громче и громче. Впрочем, совсем до конца Алевтинины мысли это не заглушило. Самолеты надсадно выли, земля дрожала, слышались все более и более близкие взрывы. На потолке закачалась лампа, из окна вылетело стекло и осыпало кровать лужей блестящих осколков. О! — качалась Алевтина. О! Оо! Ооо!
Темп нарастал. Алевтину уже закружило в том вихре, выхода из которого не было — до тех пор, пока… «Только бы успеть, — думала Алевтина, нервно наслаждаясь, — только бы успеть». Какой-то из самолетов явно кружился точно над их домом. «Прицеливается», — поняла Алевтина. Только бы успеть, только бы успеть. В том, что самолет попадет в свою цель, у Алевтины не было сомнений — дом большой, самолет большой, отчего бы не попасть? Поэтому единственно важным на данный момент ей казалось успеть. Пусть потом на голову падает хоть бомба, хоть потолок, «потом» будет неважно, потом не существует. Только бы успеть.
Успеть было важно, очень важно, но искусственно ускорять процесс не хотелось, и без того мешали. Медведев сопел и в совершенстве владел ритмом. Алевтина стонала и разглядывала активно раскачивающуюся стену. «О! — невольно думалось ей. — О! О! О!» Если мы успеем, остальное не будет иметь значения, знала она. Правда, «остального», видимо, уже не будет, но какая разница? Если мы успеем, то никакой. Самолет наконец-то разродился и выпустил толстый беременный зародыш. Зародыш, кувыркаясь в воздухе, полетел точно на дом Алевтины и Медведева, приближаясь к нему с каждым следующим «о!». Если бы кто-то видел всю эту сцену целиком, ему бы показалось, что Алевтина командует бомбой. «О! — командовала Алевтина. — О! О!» Бомба упала точно внутрь дома, и он осыпался, как елочная игрушка. Алевтина, уже вся захваченная своим вихрем, отдаленным уголком сознания заметила,
