Талантливая Поэтесса мыла пол.
Татьяна Замировская
Антресоль
У одной женщины было трое сыновей, и все – девочки. Разумеется, ей приходилось нелегко: готовить-обстирывать, всем тугие косички каждое утро, бантики-ленточки туда-сюда, позже склеивать липкими материнскими слезами фарфоровые девичьи сердечки, платьица шить поярче, пошумнее, переживать ближе к полуночи, когда за окном только ночной совий вой да ветер-шатун вместо маслянистого постукивания каблучков об асфальт. К тому же сыновья часто дрались между собой. Не могли ничего поделить, как правило, вечно к завтраку все в синяках выходят, а иной раз даже не выходят – скажем, двое сыновей третьего несут, потому как поколотили его накануне совершенно жестоким образом и ходить он уже не может. Это, конечно, не очень красиво, когда девочка вся избита. Но там какая-то наследственность была плохая, эта женщина потом рассказывала моей матери, что ее прадед прабабушку однажды так отлупил, что она от боли и обиды немедленно родила ему какой-то кожаный песенник с нотами, и кто по этим нотам ни играл, всё похоронные мотивы какие-то выходили, и потом в доме всегда умирал кто-нибудь, поэтому песенник впоследствии вообще закопали в каком-то лесу. Но не в этом дело.
Когда настало время сыновьям жениться, женщина сказала им: видите антресоль? там лежат лук и стрелы уже давно, возьмите их, выйдите во двор и стреляйте по очереди, только не передеритесь снова, перед соседями стыдно. Стреляйте, мол, по старшинству. А там и невесты вам отыщутся. Сыновья вышли во двор, сверили свидетельства о рождении – выпало старшему сыну стрелять. Стрела его в забор вонзилась. Выстрелил средний сын – попала стрела в соседскую дочь, через печень прошла и еще немножко левое легкое задела, можно было и не вызывать «скорую» уже, но вызвали все равно, формальность. Младший сын выстрелил – стрела назад вернулась и младшему сыну аккурат в темя попала. Он плакал, переживал, но мать сказала: надо жениться, пришлось послушаться.
Все свадьбы в один день играли. Женщина смотрела на сыновей и радовалась. Старший под венец с забором шел, забор выглядел богато: дощатый, цветущий даже какой-то, ребятишки окрестные его гуашью разрисовали. Средний горделиво вел под руку труп соседской дочери. Труп улыбался, испуганно пожимал руки знакомым и незнакомым гостям и с какой-то экзистенциальной завистью косился на забор ликующего старшего сына. Один только младший сын был невесел: он женился на собственном темени. Как потом выяснилось, ему повезло больше всего: старший очень скоро развелся с забором, у них постоянно какие-то ссоры и драки были, это же у них семейное; средний тоже не очень счастливо жил: труп соседской дочери вскоре запил по-черному, это все можно понять, конечно, но жить с пьющим человеком невозможно; а вот у младшего все сложилось прекрасно: вскоре его темя разбухло, налилось соками и родило ему двойню или даже тройню, было сложно разобрать, но жили они более чем счастливо. В общем-то, хоть одной ихней девчоночке да повезло, говорила моя мать, смахивая мизинцем тихую вечернюю слезу, а так семья, конечно, совсем пропащая, это с самого начала было понятно.
Добрая рождественская сказка
Как-то под Рождество девочки собрались погадать. Загадали желания, поставили в комнате зеркало, напротив установили зеркало побольше (пришлось двигать сервант, вазу какую-то расколотили, паркет поцарапали, что родителям сказать – непонятно!), зажгли свечи и благовония, усыпали исцарапанный паркет конфетами «Мишка на Севере» (какая-то девочка уверяла, что это
Неожиданным образом из радиоприемника полилась тихая, умиротворяющая песня на немецком. Ее пели какие-то женщины – то ли живые, то ли мертвые, непонятно. Зеркало подернулось туманом. Из него деловито выкарабкался гномик и начал с невнятным скрежетом подбирать рассыпанные по полу «Мишки на Севере». Девочки вытаращили глаза. Стало заметно, что гномик страшно матерится и бормочет что-то в духе: «…надоели… инсулиновая зависимость… дуры малолетние». Собрав конфеты в кучку, гномик стал их пожирать, дрожа и морщась от омерзения. «Девочки-девочки! – прокашлявшись, сказало радио. – В детстве вы вызывали гномика и все время мечтали увидеть его! Наконец-то у нас появилась возможность исполнить вашу мечту, ибо аккумуляция вашей ментальной энергии достигла необходимого апогея только в пору экстремума вашего полового созревания! С Рождеством вас!» Гномика начало безудержно рвать. Радио щелкнуло и затихло. Гномик исчез, оставив после себя тугую шоколадную лужицу. Маленькая девочка, мечтавшая увидеть суженого, открыла глаза, отняла ладошки от ушей и удивленно выдохнула, заметив лужицу и то, как на нее пялятся ее подружки.
Радио прокашлялось и сообщило девочке, что поскольку она не видела и не слышала гномика, ее детская мечта так и не исполнилась, пусть и в результате некоторой накладки, но все будет честно, не волнуйся, раз не повезло с гномиком, вот тебе суженый, держи. В дверь позвонили. Это были родители девочки Настасьи, которая устроила у себя дома эту более чем неудачную вечеринку. Настасья открыла, родители вошли, в коридор выбежали испуганные подружки ее и следом маленькая, хрупкая девочка, мечтавшая о суженом. Отец Настасьи ее как увидел, так всё, пропал: семья потом к чертям разрушилась, девочка из-за беременности в школе не доучилась, аборты какие-то пошли, кислотой травилась, вены резала, Настасья тоже в клинике лежала, и мама ее в клинике лежала, об этом даже в «Комсомольской правде» писали, но переврали дико, на самом деле по-другому все было.
Янтарные масла
Вова вынес Славу из огня, положил его на снег. Слава не дышал. Вова вылепил из снега небольшой комочек и положил его Славе на лицо. Комочек не растаял. Тогда Вова вылепил из снега еще два комочка, чтобы положить их Славе на глаза и тем самым закрыть для себя эпоху Славы на веки вечные: все, что их связывало, сгорело, как бумага, рухнуло, как этот дом за спиной прямо сейчас, да и какой смысл вспоминать, было ли что-то вообще, – вот оно, все лежит перед Вовой на снегу, какое-то совершенно бесчеловечное.
Вова вздохнул. Попытался усадить Славу, прислонив его к деревцу. Слава был какой-то вялый. Вова достал из Славиного кармана мобильный телефон, набрал номер.
– Сегодня дом тоже сгорел, – выцветшим голосом сказал он, рисуя ногой узоры на снегу. – Но все не так страшно, как вчера: я успел его вынести. Нет, не получилось, все равно он не дышит. Снег? Под снегом оставить? Хорошо. Завтра, может быть, успею. Не знаю. Мне казалось, я все рассчитал.
Вова залепил сидящего под деревом Славу снегом – получилась тугая ладная ледяная горка. Вова представил себя маленьким-маленьким, размером с гномика, будто бы он катается на миниатюрных серебряных саночках с этой горки, хохоча и плюясь хлебом и кетчупом (в детстве мама давала ему с собой бутерброд из хлеба и кетчупа, он вместо школы шел на Сафроновы Дачи кататься с горки вместе с дворовыми детьми, иногда они отнимали у него бутерброд, иногда – нет, бутерброд отнимала сама зима, ударяя мягким шлепком в солнечное сплетение на особо опасном трамплине).
Воспоминания детства не должны иметь ничего общего с этой работой, подумал Вова. Воспоминания детства, подумал Вова, не должны иметь ничего общего ни с чем вообще. Он закашлялся; пошла носом кровь. Поднялся, пошел из лесу прочь, загребая кроссовками снег. Такая работа.
Вова работал спасателем: он спасал Славу. Раньше он нырял за Славой в ледяную прорубь (работа подразумевала в том числе и подобного рода действия в холодное время года, его предупредили еще на
