что-то очень-очень значимое… — В ее голосе зазвучали виноватые нотки.
Они опять помолчали. Овца повозилась внутри и вздохнула — Кочевник почувствовал затылком горячее и влажное.
— День, наверное, нужен специальный? — спросила она.
Кочевник медленно зажмурился. Глаза слезились, в них плясал багряный солнечный след.
— День — да. День нужен специальный. Но я думаю, что он придет, когда придет. День жертвоприношения, понимаешь?
— Ага, — громко переступила по дну ящика Овца, снова становясь язвительной, — жертвоприношение, понимаю, как же. Ты так и будешь закрывать мне обзор, в смысле — дырочки?
Кочевник вздохнул, не открывая глаз. Технические подробности ритуала пугали его, в том числе своей неопределенностью. Например, очень сложно было со сторонами света: жертва должна быть обращена головой в нужную сторону, и ему помнилось, что это очень важно. Это да еще нож. Мясо нужно разделить на три части: по крайней мере, в этом он был уверен. Овца требовательно стукнула в ящике копытами, Кочевник виновато посторонился. В дырке мелькнул карий, почти без белка глаз, а в нем отразился узкий серпик восходящего солнца.
— М-да, так и застряло, — констатировала Овца.
С некоторым трудом Кочевник поднялся. Ящик был ему чуть выше пояса, в верхней крышке дырочек не было, он осторожно постучал туда кончиками пальцев.
— Даже не думай, — глуховато донеслось изнутри, — это Дуб. Тот самый, и если ты думаешь, что можешь вот так, запросто, без помощников, инструментов или хотя бы Медведя даже заикнуться…
— Понимаешь, это очень важно. Самый главный праздник в году, ну ладно, почти самый главный.
— Но может быть, это можно сделать в каком-то метафорическом смысле? Ты же не готов бросаться на нее, чтобы перерезать глотку?
— Дело не во мне. Она сидит в этом ящике, знаешь? С дырочками.
— Знаю. — Старшая Эдда быстро кивнула несколько раз. — Знаю. Она считает, что в ящике она даже больше Овца, чем без него.
— Дело не в этом. Я думаю, она меня боится. — Голос Кочевника обиженно дрогнул.
— Ее можно понять: ты переходишь с этим праздником все границы.
Кочевник вздохнул:
— Понимаешь,
Старшая Эдда смотрела на него, похоже решая что-то про себя.
— Один мой приятель, когда ему приспичило, принес в жертву себе себя же самого, — наконец сказала она. — Ладно, пошли, тебе нужно поговорить с кем-то, кто обладает на самом деле широким кругозором и энциклопедичностью познаний.
— Вот, пожалуй, и всё. — Тот величественным жестом почесал перья на затылке.
Старшая Эдда демонстративно вздохнула: мертвый бог или живой, на память Тот не жаловался, лекция была длинной. Она осторожно переменила позу. Тот был основательно забытым богом, скорее даже — историко-культурологическим символом, так что интерьер подземного храма состоял в основном из картона, включая неудобные кресла перед величественным троном; сломать такое было очень легко. Подлокотники картонного же трона, впрочем, были из настоящего черного мрамора.
— Значит, вставить пальцы в ноздри и сильно потянуть на себя, обнажая шею? — Тщательно задушенный, сарказм в голосе Старшей Эдды почти не звучал.
— Проблема в том, — осторожно перебил Кочевник, — что Овца сидит в ящике уже вторую неделю и, очевидно, не готова к диалогу.
— Мы пытались поговорить с ней и предложить, например, некий метафорический подход к ритуалу… — Увидев, как отвисло у Тота нижнее подклювье, Старшая Эдда осеклась.
Старый бог, который на протяжении своего вдохновенного монолога об истории жертвоприношений смотрел на посетителей одним — очень мешал клюв — глазом, теперь величественно поворачивал голову туда-сюда, пытаясь поймать угол, при котором гости окажутся в зоне бинокулярного зрения.
Старшая Эдда вздохнула еще раз и осторожно поднялась с картонного кресла.
— Пошли отсюда. — И добавила громче: — Спасибо, Тот. Это была прекрасная лекция. То, что нужно.
Обратный путь был еще дольше. Кочевник честно терпел молчание Старшей Эдды и только однажды попытался завести что-то о достоинствах загнутых кверху носков сапог для хождения по песку, но был оборван довольно грубо. Старшая Эдда шла босиком, ей было жарко и очень хотелось пить. Прошло две или три вечности, пока они оказались дома и удалось растопить в котле достаточно льда, чтобы наполнить водой две грубые деревянные чашки.
— По крайней мере, это настоящий камень, — сказала Старшая Эдда самодовольно.
— Что-что? — переспросил Кочевник.
— Я говорю: толку от Тота, конечно, было немного, но мы поддержали мое самолюбие. В моей хижине нет ни кусочка картона, а пыль только на стропилах. Для меня
Кочевник промолчал. У него дома не было вовсе, и хотя он очень давно убедил себя в том, что кочевнику дом не полагается вовсе, мысль эта вызывала легкую досаду — как будто трогаешь языком пустоту на месте выбитого зуба.
Он проснулся ночью от озноба. Отражая многочисленные звездные карты, на черном ночном куполе медленно танцевали переплетенные созвездия. Танец был прекрасен и бесконечен — распутаться они не могли в принципе: звездные карты оказались единодушны только в отношении Большой Медведицы, которая являлась одновременно многими, но
К помощи вики-мастера прибегали все — время от времени, но никто не признавался: во-первых, стыдно, да и толку немного. Вики-мастер знал все сущее наизусть, и, чтобы вызвать его, нужен был парадокс. Тысячелетия назад для ритуала пришлось бы ответить на главный вопрос жизни, смерти и всего остального — и это как минимум, но теперь вики-мастер сильно сдал, и ему годилась даже старая байка про брадобрея, который, бедный, брил только тех, кто не бреется сам.
— Измени свой путь к месту общей молитвы в этот день. — Первая фраза вики-мастера просто лучилась ехидством. Своих слов у вики-мастера не было, он всегда точно пересказывал источник, и неживой свои голос менять тоже не умел, так что для проявления индивидуальности оставалась только интонация.
Кочевник подавил в себе раздражение: у него была домашняя заготовка.
— Как убедить жертву в необходимости жертвовать?
— В день Суда жертвенное животное будет на чаше добрых дел со своими рогами, шерстью и копытами.
— Не думаю, что ее устроит эта перспектива, — вздохнул Кочевник. — Она ценит свои рога-копыта здесь и сейчас.
