с невинным подростком, а с неким ханжой — многолетним половым воздержанцем.) Но если так будет и дальше (неужели он ненормален, о Боже?!), то это совершенно невозможно, это конец. Если этот юноша с такими данными так или иначе не удовлетворит ее, это будет трагедией в квадрате, придется в очередной бессчетный раз применить (теперь к другому объекту) демонические методы, опять сыграть в уже надоевшую ей лживую игру. А ведь так хотелось немного отдохнуть, просто полюбить, в последний раз блаженствуя и услаждаясь невинным сердцем и упругим телом, свернувшись «sur ce paquet de muscles»[39] чудного «хлопца». Пусть этот «хлопец» неистовствовал бы без всякого искусственного допинга, и при этом все было бы тихо, спокойно, но в то же время увлекательно. Так в полусне грезила (пустые мечты) понапрасну разохотившаяся княгиня, набросив на тело бледно-зеленый с золотыми цветами (что за излишество!) шлафрок (он же: ночевник, завертыш, закутник, ленивник, распустник). Она была уверена, что это существо не убежит от нее прямо из ванной. Хотя от такого всего можно ожидать: схватит в холле первую попавшуюся шубу и удерет в калошах ее мужа. У нее не было уверенности в успешном развитии романа. К тому же ее беспокоило сомнение: нормален ли ее избранник вообще. Она не могла позволить себе пустить на самотек все, чего так желала в последнее время. В ней проснулся бдительный зверек (этакий милый зверек — сторожок), который чутко прислушивался к тому, что делает там этот «голыш» (бррр...), такой «чудесный, гладенький, молоденький и притом мускулистый и крепкий, и такой сторонний, колкий и недовольный (такими-то прелестями — какой скандал!), а в довершение всего еще и обиженный!». Она вздрогнула. Впервые в жизни она подумала о том, что происходит с НИМ, с мужчиной как таковым (хотя это «дитятко» она не могла бы так назвать), который был ее самцом (в данном случае несостоявшимся). Небезопасная новость. Подобные мысли ей еще никогда не приходили в голову — может быть, только до замужества, когда она была маленькой девочкой, о каких-то там доисторических ухажерах, из которых впоследствии несколько были ее настоящими любовниками. Настоящими ли? Столько времени — всю жизнь — она жила без любви и нынче отчетливо осознала эту истину. А теперь придется эту любовь (она уже знала, что это настоящая, первая и последняя любовь) отравить, осквернить старыми, более или менее демоническими «трюками», всем своим страшным, по сути дела, но незабвенным прошлым, от которого она не могла немедленно отказаться. Огромное сожаление прожгло ее сердце и низ живота.
А тем временем глупенький подросток, вовсе не предчувствовавший приговора, вынесенного ему тайными темными силами ее тела, напрягал свои мышцы, стремясь пробудить в себе могучий дух. Все понапрасну. Действительность, то есть: дворец, стены, ванна, наступающий день и деревья, раскачиваемые ветром февральской оттепели, была непоколебима. Ужасное предвесеннее уныние висело в воздухе, вторгаясь и сюда, в закоулки этого перегруженного прошлым дома. Казалось, что все могло быть по- другому, «а не так кошмарно и бестолково», что есть где-то лучшие миры, где у всего есть свое место и предназначение, где каждая вещь укладывается в свой футляр, и что все еще может быть «так хорошо, так хорошо»! Но что для этого требуется? Бешеная работа над собой, полный отказ от массы привычек (это первое условие), безграничное самопожертвование, истинная доброта, идущая из глубин сердца, без всякой там прагматической или теософской чепухи, а стало быть, доброта, которой не достичь сегодня без того, чтобы не отречься от самого себя, не поглупеть, не изуродовать, не «запороть» — мерзкое слово, напоминающее «запор», — не убить свою индивидуальность, не вырвать ее с корнями из этого мира. В земле останутся питательные для других животных и людей клубни, а листья и цветы понадобятся лишь для сохранения и размножения этих клубней — вот и все. А, чтоб им пусто было!.. Конечно, т а к Генезип не думал, ибо не созрел еще для таких мыслей (несмотря на их простоту). Его сознание было неартикулированной магмой, из которой при определенных условиях могли выкристаллизоваться такие слова. Неожиданно у него молнией сверкнула гениальная мысль: здесь, рядом с ним, в пределах досягаемости, находится это п о д а т л и в о е (и живое к тому же) создание (в глубине сознания замаячил образ дома с умирающим отцом и матерью, странно чуждой ему в эту минуту, — но это уже отошло в прошлое). Он почувствовал вдруг, что эта баба податлива и духом, а его дух — твердый молот из прочного материала — способен расколошматить ее материю в пух и прах, а затем использовать ее как первоначальный фундамент для строительства здания жизни. Он не осознал убожества этой концепции. В нем пробудился эгоизм молодости, и он как был, босой и голый (иным он и не мог быть), «двинул» в новый поход на спальню.
Княгиня не погасила свет и не открыла ставни. Потерпев поражение, она была смертельно уставшей и в таком виде предпочитала не показываться на глаза прислуге. И вообще она не желала видеть этот день, который должен был стать днем нового счастья. В спальне царила все та же ночь. Зипек вошел уверенным шагом, не обращая внимания на продолжающееся состояние бессилия. (Скрюченная на диване странная, бледно-зеленая фигура посмотрела на него изумленным взглядом и тут же свернулась в клубок, пряча лицо в подушки.) После относительно холодной умывальни атмосфера в комнате между шестью и семью часами февральского утра (целых четыре часа продолжалось это бездарное копошение!), почти осязаемая чувственная атмосфера запахов и красок, подействовала на несносного юнца как аура покоренного города на разъяренных битвой ландскнехтов. Прежде всего замазать каким-нибудь «сверхъестественным» поступком отвратительную сцену в лесу с Тенгером и подростковую неумелость у самых врат рая. Наконец- то он решительно перестал осознавать относительную старость этой бабы — она была просто самкой, прасамкой a la Пшибышевский: от нее «разило похотью» (исключительно гнусный оборот) на всю солнечную систему. Дикая жажда наслаждения, первобытная, бессознательная, настоящая, диморфная хлынула наконец из мозгового центра к железам и разлилась по всем мышцам, включая фатальный сфинктер. Княгиня не повернулась, но почувствовала, как что-то возвышается над ней. Ее затылок и спина покрылись приятно щекочущими мурашками, словно кипятком обдало чресла, бедра и никогда ненасытимое средоточие наслаждения, источник необычного, непонятного, неповторимого, вечно нового, убийственного блаженства. Она знала, что это сейчас случится. Как? Помочь ему или пусть действует сам? Вожделение подкатило к горлу, словно кровавый мясистый шар с языками пламени, лижущими изнутри губы, нос, глаза и мозг. Она чувствовала теперь то, что иногда накатывало на нее ненавистно-приятной волной — когда она читала описания трагических случаев, пыток и неудавшихся самоубийств, таких, когда ни туда ни сюда... — что порождало достигающее головокружительной высоты блаженство... эгоистическое, противное, скотское, изломанное, гладкое, скользкое, липкое, нечистое, но именно поэтому необыкновенно упоительное, вплоть до экстаза бесконечного страдальческого подчинения чужой сокрушающей силе. И все это из-за проклятых самцов... Семь шкур бы с них спустить!.. Она испытывала все эти чувства разом и лишь Зипека любила, как родное дитя, как тех, которые вылупились на свет, раздирая ее бедра невыносимой и все же сладкой болью. Потому что княгиня была хорошей матерью: она любила своих сыновей и рожала их когда-то с огромной радостью. (Старший, меланхолик, недавно покончил с собой, средний в двадцать один год был послом Синдиката спасения в Китае [целый год о нем ничего не было известно], третий, Скампи, — о нем уже было сказано.) Все трое виделись ей как один дух, ею зачатый, — дух этот теперь вселился в Генезипа. Красивый Зипек был последним ее баловнем, маминым сынком, любимым ребенком, тайно обожаемым маленьким свинтусом, при этом невинным, но к тому же жестокосердным, чужим, противным волосатым самцом. Как убить в себе эту любовь, если она не будет взаимной? Совмещение предвкушаемого наслаждения с уже возникшим страданием придавало происшествию дьявольски пикантный привкус, как острый английский соус куску ростбифа. Ее «штранные мышли», как называл их старый еврей, приносивший во дворец разные вещи, — единственное «низшее существо», с которым она снисходила немного поговорить на серьезные темы, — были прерваны тем, о ком она так мечтала.
Он злобно схватил ее за руку и бесстыдно вперился в ее похорошевшее от возбуждающих мыслей лицо. Желания сцепились между собой раньше, чем тела. Она посмотрела вниз и увидела все таким, как мечтала, и уже не выпустила его из вожделеющих безрассудных рук, отказавшись от предварительных изощренных игр и направив всю силу взрыва в самые потаенные и чувствительные уголки своего пресыщенного опытом тела. Одно впилось в другое, и Генезип почувствовал, что ж и т ь с т о и т. Она чувствовала то же самое, но на грани смерти, и хуже того: смерти при жизни. А этот бычок разошелся, утоляя смертельную жажду: свою и ее, которые слились в одном безбрежном море умопомешательства, (ее — «старой перечницы на краю могилы», как говорил он себе позже, борясь со своими чувствами к ней.) Теперь же она была для него воплощением сущности жизни: наглой, голой, «вылезшей из кожи». В океане животного наслаждения, достигшего метафизических высот, находило свое выражение невыразимое. Они перебрались на кровать, и она принялась обучать его. Ее уроки приводили к тому, что он вздымался, а
